Пустырь - [55]

Настя улыбнулась и закурила. Тусклый свет делал ее лицо матовобледным. Они вдруг поняли, что, несмотря на желание откровенничать, между ними сохранялся странный барьер сдержанности, отринуть которую они не хотели, а даже наоборот – превращали ее в единственную возможность взаимообретения. И снова они начали говорить о чем-то, и в какой-то момент слова вдруг опять осознались как неразличимые, словно тишина снова заполнила всю их речь. Нестору чудилось, что некоторые ее фразы повисали в воздухе еще до того, как она их произносила. Или наоборот – она, не переставая, говорила, а ему казалось, что она еще не открыла рта. А Настя замечала, что они оба замолкали, еще не успев закончить разговор, как будто в самом повествовании уже вызревало молчание как неотъемлемая составляющая беседы. И яростная умиротворенность этого молчания засвидетельствовала сухую пустоту, разделявшую и связывавшую их разговор. Как будто они впервые поняли, что эта полость вдобавок ко всему прочему была и нехваткой, обделенностью, раной. Разговор с другим был возможностью отвернуться от себя и взглянуть на себя как на чужого.

А молчали и говорили они обо всём подряд. Нестор рассказал про свою странную болезнь. – Когда у меня левая рука немеет, деревенеет, мне в голову мысль приходит, что ее ведь сжечь можно. Ну, как ветку сухую, как щепки вот эти… – Нестор указал на охапку дров и бересты, приготовленных на растопку и сваленных у печи. – И может, в этом тепле, что она даст, пользы больше будет, чем во всём ее деянстве никчемном. Хотя и тепла-то от нее будет, небось, не больше, чем от речи моей онемевшей. – В возможность вылечиться он упрямо не верил, и к лекарям никогда не обращался. Да и не к кому, конечно, было обращаться: – Да если б и было, что они, медики эти, – все версии тебе расскажут, в книжки свои запишут что-нибудь, померекают-поподмигивают, кошельки раскрыв, а как дело до лечения дойдет – так тут же их след и простынет. – Кузнец улыбнулся, и Настя тихо рассмеялась в ответ, отчего ему захотелось еще чем-нибудь ее повеселить, но больше ничего подходящего не приходило в голову. Но и она уже перестала смеяться. Ее редкий смех всегда был коротким и казался Нестору надрывным, будто сразу выплескивался весь целиком, еще не успев окрепнуть. Но при этом оставался искренним мгновением веселья. Эти вспышки радости казались ему ничем иным, как обратной стороной ее одиночества, выдаваемого обреченностью взгляда, но он не решался сказать ей об этом. Просто смотрел на ее худое лицо, начинавшие скопляться на лбу морщины и спокойные глаза, немного испуганные, но, казалось, ни на секунду не прекращавшие надеяться, что существует возможность увидеть свет, который заставит всех злодеев забыть о своих злодеяниях, а всех несчастных сумеет сделать счастливыми.

– А вы знаете, мой отец похожее мнение о врачах высказывал. И с таким же фатализмом. Но это в старости уже, перед смертью. Мне вот удивительно замечать: многим кажется, что старики какие-то особенные, какие-то таинственные существа с другим ритмом существования, а они почти ничем от нас не отличаются, и вдохнуть жизнь хотят не меньше нашего, а может и намного больше, зная, может быть, что жить осталось год-два, начинаешь эти остатки ценить гораздо сильнее, чем прежде. Может, в этом-то как раз и заключается главное и единственное отличие. И жалко себя становится до невозможности. Старик лучше всех знает, что такое постоянное ожидание смерти – она ему всё сердце обветривает. Только он мало рассказывает об этом обычно. Хотя всё знает. Мы ведь всегда о самом важном не разговариваем, всё о пустяках повседневных больше – так странно. Да, есть, конечно, процент туго соображающих, износивших свой разум, но их во много раз меньше, чем принято считать. Чаще в старости все болезни связаны с телом – с руками, ногами, спиной. А разум-то как раз осознает всё не хуже, а то и лучше, чем в молодости – ведь к концу жизни эмоций уже меньше, их почти не остается, разум от них оказывается практически очищен. И вот этот чистый, беззащитный разум остается один на один со смертью. Окружающие же от себя эту тему прогоняют, о ней стараются не думать, словно их она обойдет стороной и даже не коснется. А у отца тогда, я потом уже осознала, хоть он особо виду не подавал, в глазах читалось: «Где мое я? Кто я? Жил ли я? И когда всё это закончится, стану ли я брошенной вещью или ждать продолжения? И нужно ли это продолжение? И в чем разница, если будет продолжение?» Мне казалось тогда, что нас какая-то необъяснимая, наносная глупость сдерживает от того, чтобы обняться, что он только и хочет, что руку мне протянуть, но так и не протянет, разве что – уже после смерти. Потом он умер, и все довольно быстро забыли о нем, втянувшись в деревенские дела. И я тоже забыла…

– Останьтесь здесь этой ночью. – Да.

18

С каждым днем посетителей у Елисея становилось всё больше, за бабами потянулись мужики, священнику даже начало казаться, что пройдет день-другой и жаждущие общения с загадочным странником начнут, препираясь друг с другом, выстраиваться в длинную очередь. Ничего подобного, конечно, не происходило, но под навес к божьему человеку действительно чаще и чаще стали подсаживаться деревенские. Он всматривался в морщинистые складки их измятых домотканых рубах, заглядывал в перекошенные в рассеянных улыб – ках, пустующие лица. Но его взор как будто был обращен вовнутрь, со стороны Елисей казался пребывающим в каком-то сновидении, сеть которого он не хотел с себя стряхивать, и жители видели в этой затуманенности еще одно свидетельство его необыкновенности. У них вошло в привычку делиться с блаженным подробностями своей жизни, своими невзгодами и проблемами. Во время этих рассказов некоторые из них даже прикасались к нему, брали за руку, словно считая, что он способен исцелить их от любой беды. Кто жаловался на исчавревший огород, кто – на холод ветшавшей избы, кто – на бесконечные болезни, кто – на старость, кто – на окаянного мужа, кто – на свихнувшуюся жену, кто – на вечно голодного ребенка, – тем по-прежнему было предостаточно, и потому они всё говорили и говорили, без остановки. И это притом что Елисей практически не реагировал на обращенные к нему жесты и речи, а только прислушивался к скрипучим мелодиям голосов. Но у пришедших почему-то не складывалось впечатления, что он пренебрегает собеседниками. Наоборот, это отсутствие реакции мистическим образом подталкивало «беседу» к продолжению, и монологи крестьян длились безо всякой меры, ведь каждый из них был искренне уверен, что именно ему живется хуже всех. А Елисей даже не смотрел в сторону говоривших. Пожалуй, единственным, кому он уделял больше внимания (во всяком случае – всегда поворачивался в его сторону) был Игоша, который теперь приходил почти каждый день, и подолгу просиживал рядом с бродягой. Лукьян слышал, что юродивый повадился к его калитке, и это его беспокоило, хотя он и избегал встреч с Игошей. Но в один из вечеров они таки столкнулись, и Елисей стал свидетелем их очередной ссоры.