Пустыня внемлет Богу - [135]

Пришел черед Яхмеса разволноваться от всех этих слов до слез. Встал, нелепо коснулся рукой плеча Ойноса, хрипло спросил:

— Можно мне подняться на стены?

Вот она перед ним — пустыня — всем своим таинственным, как зов, безмолвием. На самом горизонте, высоким изломом вздымающем небо, пространство кажется покрытым снегом: то ли это цвет манны небесной, то ли проказы. Померещилось ли — оттуда, из пустыни, из-за семижды семи ее горизонтов донесся слабый звук трубы, скорее, рога, словно кто-то невидимый трубит и удивляется, что и этом плотном, абсолютном безмолвии, поглощающем любую попытку горлового звука, он все же извлекает эту трель из рога и она несет в себе какую-то затаенную силу, которая не только расколет это безмолвие, но и может заставить рухнуть стены.

Волнуясь и путаясь в своих одеждах, извлекает Яхмес небольшой папирус, разворачивает и подает стоящему рядом Ойносу.

— Что это?

— Схема передвижений Моисея по пустыням Синай, Фаран и Син… Получил от одного вонючего пса и провокатора, который был среди них, мутил воду. От глупой радости даже оставил его в живых, что, честно говоря, не в моих правилах. Но даже после сказанного тобой я не могу отделаться от чувства, что все эти линии и точки — знаки несуществующей легенды.

— А мы сверим. У меня ведь также есть нечто подобное. Составил по донесениям разведчиков.

Почти в шоке Яхмес следит, как Ойнос извлекает из ящика стола тоже некую схему и, сверяя ее с измятым и затертым папирусом Яхмеса, говорит:

— Так вот, чтобы ты окончательно убедился в реальности происходящего за этими горами, хочу сказать тебе, дорогой Яхмес: народ этот поразил царя амореев Сигона и взял его земли от ручья Арнона до ручья Иабока. И еще он низложил Ога, царя Башана, и овладел его землями.

Не в силах избыть волнение, шатается Яхмес до самых сумерек по переулкам, сжатым чередой домов, стен, внутренних двориков, замкнутых пространств, и переулки изгибаются, словно существа, жаждущие вырваться, подобно Яхмесу, на такой близкий, такой недостижимый и непостижимый простор. Нечто сомнамбулическое, выражаемое, быть может, лишь сладострастным стоном жаб и огромностью первых звезд на низком темном небе до восхода луны, выгибает пространство существования этого городка.

К полуночи сидят они с Ойносом в огромном полутемном зале питейного и увеселительного дома блудницы Раав. Не притупился у Яхмеса нюх старой ищейки: чует — за соседними столиками сидят разведчики, может быть, Ойноса, а может, и оттуда, из пустыни, от тех, — пьют вино, и серые их лица гримасничают в смехе, но кажутся выпотрошенными пространством. Это особый род людей. Они связаны с пустыней, уходят в нее дальше всех, но тоже до определенного предела. Они знают тайну этих пространств, игру расстояний, когда легкость и уверенность, что рукой подать до оазиса или городка, оборачивается галлюцинацией и гибелью, которой предшествует особый, внезапно охватывающий душу страх — верный признак того, что уже не выбраться. Они тощи и бледны, но выносливы, как верблюды, эти разведчики. Таково у них строение душ, располагающее к этому не столь заманчивому и даже неуважаемому, но невероятно нужному и увлекательному делу.

Они-то знают предел себе и пустыне. Ведь дальше — та же пустыня: белесое мерцание неба, белесое подрагивание горизонтов, как будто там, за далью далей, высь расслаивается, показывая кровли семи небес.

Чудное местечко — питейно-увеселительный дом блудницы Раав, и странно хрупким и вызывающе дерзким кажется на краю вечного безмолвия пустыни звук переставляемой посуды, чоканье, звон арфы, женский смех или стон.

Удивительная и печальная роль была у меня в последние годы, — говорит Яхмес Ойносу, — сидеть у колодца времени, сухого, бездонного, бросать туда камешки и прислушиваться к безмолвию. Оказывается, сидел-то я у кратера вулкана, который вовсе и не погас, и пламя, которое, быть может, пронижет и переплавит весь мир, рвется оттуда в наше утлое существование. Разве не сама судьба вела меня к тебе, Ойнос, а я ведь шел наобум.

Я тебе, дорогой мой Яхмес, еще не все рассказал, приберег кое-что для вечера в этом симпатичном заведении, — говорит Ойнос. — Соглядатай, сподобившийся однажды увидеть нечто не от мира сего, может стать и пророком, пусть даже на час. Обычно такие долго не живут: изматывает их пророчество, которое как бы против их желания, к тому же они не могут избавиться от разъедающего их стыда за бывшее доносительство. Наш сосед по ту сторону Иордана Балак, царь моавитский, хитрая бестия, который сегодня с нами, а завтра против нас, пребывает в сильном страхе: боится стать очередной жертвой народа Израиля.

— Послушай, неужели это и есть начало нового мира — только народившегося, а уже такого всеподавляющего, безоглядного, уверенного в себе? А мы с тобой затеряны в этой щели земли Содомской, полной звериного вожделения, слепой страсти, выдаваемой за священную и усиливаемой страхом приближающегося неведомого?

— Что говорить, народ этот и вправду безогляден и силен, ибо наивен, не знает, что было до него — такие же валы народов нарастали безоглядно, чтобы рухнуть в небытие.