Пустыня внемлет Богу - [131]
— Можно ли так легко расставаться с кладбищами на путях наших? — говорит Аарон Моисею. — Обернись: частица твоя остается. Тишина, сладостная печаль и горечь вечности над могилами. Вороны, стервятники, пичуги. Запах детства в долине, заросшей миртом. Разве тебе безразличен этот круг пространства оливкового цвета? Почему тебя ни на миг не тянет оглянуться на эти дни и времена, отбрасываемые, как прах из-под копыт скота? Понимаешь ли ты, что это значит — ждать, пока все поколение вымрет, твое поколение, в котором и с которым ты жил и с которым уйдешь? Я стольких похоронил, что мне кажется, мы все мертвы, хотя и не подозреваем об этом. На этих железных горах, на этих поднебесных кругах — где ты был с Ним — я лишь слышу их голоса, их молчание, вижу их тени, и Ничто дышит совсем рядом — они канули в него, одушевив его своей памятью и своим дыханием. А я что? Я стараюсь укрыться печалью. Я говорю: всё суета сует, но ощущаю их отсутствие, а это и есть любовь, которая бесшумно ступает рядом и скребет мне душу когтями, ибо жизнь утекает песком в воронку. Да, я знаю — лучше быть живым псом, чем мертвым львом, жить, пока тебе дали жизнь, но я не хочу ее, ибо переполнен, как соты медом, их смертью и безмолвием, а ты знаешь, что это — объесться медом.
Молчит Моисей, во все глаза смотрит на Аарона, чувствуя, что прощается с ним.
— Твоя сила и твоя беда, — продолжает Аарон, — в том, что ты, подобно Ему, жаждешь высечь некий идеал человека по своему образу и подобию. Более того, ты слишком замахнулся, задумав по себе лепить целое поколение. О, я бы тоже хотел, но я знаю предел своих сил и слабость души человеческой. Только ты мог сорок лет прожить в пустыне, подобно льву. Но лев требует бескрайних просторов, он велик, но и хищен, ибо по себе мерит силы окружающих. Ты не видишь той силы, которая раздувала твои ноздри там, перед фараоном. Львов он мог убивать руками своих подручных. Но человек, обернувшийся львом, — это уже нечто сверхъестественное, это — от Бога. Он выглядел глупцом, этот называющий себя повелителем мира лысый человечек, могущий мановением мизинца как козявку раздавить любого. Но и этих повелителей мира посещают кошмарные сны, где душа их обречена биться, как подстреленная птица в черном воздухе. Он страшился не столько тьмы египетской, сколько черного солнца в той тьме. Я его видел, это солнце. Я верен тебе, как пес. Но порой на миг слышу шорох крыльев пронесшегося безумия, говорю себе: на этот раз пронесло. А ведь было — на миг — желание умереть, как жаворонок, задохнувшийся от жажды перед миражем. Это после золотого тельца, когда я видел: души исчезают, как уступчивый воск свечи. Я думаю, плоти долго еще снится сон отошедшей жизни, полный ее слепок, но уже насыщенный светом печали и сладостного забвения, которые так редко посещают разум и душу в этой жизни, оставляя неизгладимый след — тропу к месту захоронения. Произносишь имя — как раздуваешь мертвый уголек: в одном звуке умещается все, чего уже нет, как и не было. И всегда меня мучит: видят ли они нас как облако или звезду, или как мы их — в памяти и во сне, когда мы реально прикасаемся к ним, но ощущение какой-то запретности не оставляет нас…
Аарон хоронит потерянное поколение. Пропадает у холмиков, вдыхая бальзамический запах мирта в оазисах. И отправляется народ из Кадеш-Барнеа к горе Ор, где Им назначено Аарону умереть, и он уже настолько там, что с едва сдерживаемым нетерпением идет на гору Ор, поистине мерцающую для него горой света, даже как-то улыбаясь, и сопровождающим его, плачущим исподтишка, это кажется улыбкой помешанного. Снимает Моисей с него одежды первосвященника и облекает ими Элиезера, сына Аарона.
И оплакивают умершего тридцать дней сыны Израиля. И странно думать Моисею о брате в прошедшем времени, вспоминать, как вулканический взрыв свободы среди болот и низин земли Гошен своим валом залил скепсис Аарона и он подавлял в себе это чувство до последнего своего часа, с плохо скрываемой печалью следя за кажущейся ему слегка примитивной активностью Моисея. Метафизические тонкости, эти подводные камни скепсиса, Аарон хранил в душе, по честности своей не желая их прятать за пазухой.
Кто он, Аарон? Незаурядная личность, попавшая не в свое время, или, наоборот, залог истинности своего времени? Откуда в нем эти тайные ростки высшего презрения к земному? Он не открывал своей души не потому, что боялся побивания камнями или думал, что не настало время, — просто принимал это свое понимание как нечто само собой разумеющееся. Но сила его личности вызывала в окружающих некую ауру тоски, переходящей в приступы буйства. И теперь, после его смерти, все более ощущается, что он становится идолом и совестью потерянного поколения.
Аарон любил рассказывать об индийских аскетах, этих почти мертвецах, внутренне отрешившихся от всего земного и слившихся с их богом без любви к нему. Перейдя определенную черту, они уже не могут вернуться обратно в нормальный мир, хотя внешне, как все, едят и пьют, только глаза — отверстия — провалы в иной, мертвый мир. Мы, говорил Аарон, привыкшие в течение многих поколений твердо ходить по земле, просто забыли о
