Пустыня - [31]

Разом с возбуждением жилкой билось и тянуло своё надоедливое сопрано отвращение. К себе — такие мысли. К нему — он же мужчина. Мужчины непривлекательны, привлекательны только женщины.

Но ведь всё равно тут ночуешь, говорило мне что-то. Все равно, утверждало оно, никто никогда не поверит, будто ничего не было. Моя собственная мама не поверит, когда утром вернусь, пряча масляные блудливые глаза.

Не было.

«Охренеть,» — написала я в «живом журнале». Кстати, интересно было опубликовать рассказ о подобном в открытом доступе на персональном форуме в интернете. Я отчаивалась от собственной храбрости, и с замиранием сердца ждала, что воспоследует. Ничто не воспоследовало. Прилетел необязательный комментарий, мир не перевернулся. Как ты говоришь, я и мир способны вынести ещё большую меру открытости.

А я всегда утверждала, что мера открытости и есть мера защищенности.

Но как мало мне помогали собственные понимания!

Почему монахи всего мира исповедуют целомудрие? Кроме, может быть, монахов некоторых диковинных направлений диковинных религий… Вероятно, ради сосредоточения энергий? Я тут подумала, поняла вот только сейчас, прямо сейчас поняла, что моя история, вероятно, уникальна: двадцать первый век, двадцать пять лет — один мужчина, и тот муж. Да и с тем рассталась. Ну надо же, не смешно ли. Разве вам не интересно почитать, что было дальше?

А впрочем, нет, кажется, не уникальна история.

Официантка Лена всегда ходила в сиреневом, слегка подвыцветшем свитере. Волосы красила в черный. Хотя, для большинства мужчин, как известно, подобные вещи остаются тайной — ну, что волосы красят. Они готовы за чистую монету принять пряди воронова крыла. Но мы-то, женщины, видим, что монета фальшивая…

Видела и я, и другие сотрудницы — ближайшая риэлтерская контора почти в полном составе обедает здесь. Кроме тех, кто экономит, и ходит на другую сторону улицы — там сохранившаяся невесть как с общепитовских времен столовая, с супами и кашами, напоминающими ту омерзительную пищу, которые мы все хорошо запомнили по детскому саду, а потом — по общеобразовательной школе.

Лера и Тоня, мои молоденькие коллеги, красивы. Лера — украинка, одна из классических украинок, которые сейчас остались разве что в гоголевских «Вечерах на хуторе близ Диканьки». Что не значит, будто она русоволосая и сероглазая (как многие сейчас почему-то думают об украинцах). Напротив, у Леры густые и черные, как смоль, брови, смородины-глазищи, смуглый, чуть не бордовый, румянец, яркие, полные, словно налитая черешня, губы, и темные, самой природой кинутые в синий отлив, густые, прочные, толстые волосы.

А Тоня Лепешкина — типичная москвичка. Не слишком взрачная, но есть в ней своё обаяние. Мягкие, словно тополиный пух, волосы выкрашены в рыжий, серые, ближе к голубизне, глазки, простое, открытое, и вместе с тем тонкое личико. Столичная штучка, которую могут оценить только в столице.

Лера красива по-другому: с вызовом, богато. Такую нельзя не заметить, даже если поместить среди женщин одной масти: даже меж них, темноволосых и яркоглазых, будет она выделяться непрошенным сапфиром среди синего стекла.

На их фоне Лена за стойкой окончательно чернеет своей придуманной чернотой. Впрочем, я ни разу, с тех пор, как обедаю здесь, не ощутила от Лены какого бы то ни было недовольства своим скромным, казалось бы, положением кассирши, официантки.

Лера слегка пританцовывает, дожидаясь очереди, когда можно сделать заказ, под раскатистые буги-вуги из динамиков радио, настроенного на очередную народную волну. За что не люблю «Семёрочку» — громко очень. И накурено иногда, особенно когда входная дверь по случаю непогоды бывает плотно прикрыта. Сейчас как раз такой случай: на улице время черемуховых холодов. И что с ними делать? Вырубить, говорит Лера, всю черемуху нафиг.

Ничего, май собрался с силами и в последний разок ещё прихватывает морозцем, чтобы не ухнуть так уж сразу в жару и пот. Самое большее через полторы недели будем сидеть здесь же, обмахиваясь меню и вяло жуя веточку петрушки, снятую с салата: аппетит в жару пропадает…

От того, как Лера, хоть и еле заметно, двигается под музыку, до меня докатывает такая волна, что не по себе: много нерастраченной силы в девушке. И ей тоже наверняка тесно в бухгалтерии, где она работает, по соседству с нашим отделом…

— Наши мне сказали, что умереть старой девой мне не грозит, — сообщает она зачем-то специально мне, приватно.

И я с ужасом и восторгом понимаю, что юной красотой ещё никто не обладал, никто не стирал тыльной стороной ладони бисеринки пота с ложбинки между грудями, со лба и шеи тугой и сильной, словно тетива, девушки. Если, конечно, не врёт. И зачем она мне это сказала?

— А сколько тебе лет?

— Двадцать три…

— Да…

Я ошарашена ещё больше: полагала, она младше.

— Что? — смеётся Лера. — Хочешь сказать, шансы уже есть?

— Нет, вряд ли. — говорю я, хотя хотела бы сказать другое.

Что не удивлюсь, если так в конце концов случится. Такая просто не может — не должна принадлежать заурядному пареньку, обыденному мужчине или скучному старику. А где она найдет себе достойного — да ладно достойного, просто хотя бы такого, с которым захочется. Но где? В нашей риэлтерской конторе? В «Семёрочке» с её клетчатыми клеенками на столах, да пластмассовыми красными, соль-перец-салфетки, наборами?