Пустынник Агафон - [16]

— И указывать нечего, — донесся с задних рядов визгливый женский голос. — Охапкина я знаю! Добрецкой души человек. А если и выпивает, так это же общая мужская болезнь. Мой ирод тоже лакает, как верблюд!

Слушая страстные, полные чувства речи выступающих, Ананий Охапкин заметно приободрился и поднял голову. Хрупкая соломинка на его глазах превращалась в комфортабельное бревно. Он уже не боялся, что завком поставит перед дирекцией завода вопрос о его снятии. Не-ет, голубчики, руки у вас коротки снимать таких полезных обществу людей!

И действительно, редактор многотиражки снял в конце концов свое предложение. Заседание закончилось вынесением общей резолюции, в которой глухо упоминалась необходимость усилить организацию труда в бригаде электромонтеров.

Когда упомянутая резолюция принималась, в открытые окна с улицы донесся пьяный рев какого-то заблудившегося собутыльника Охапкина, словно он специально явился приветствовать его триумф.

Драма на площадке

На площадку третьего этажа недавно заселенного жилого дома поднялась пожилая дородная женщина в сером оренбургском платке. Поставила возле двери с табличкой «20» кошелку, из коей торчал большой рыбий хвост, достала ключ, всунула его в замочную скважину и пыталась повернуть. Увы! Ключ не шелохнулся. Вынув ключ, она внимательно оглядела его бороздки. Все вроде в порядке. Неужели сломался замок?!

Эта мысль заставила ее похолодеть. Чистое наказание с этими замками! Недаром их когда-то в «Фитиле» протаскивали! Она надавила плечом на дверь.

— Дави не дави, толку не будет, — ухмыльнулся проходивший по лестнице вниз рыжеусый мужчина в телогрейке. — На пятом этаже такая же петрушка происходит.

— Голубчик! — взмолилась женщина. — Помоги бога ради. Скоро муж обедать явится, а у меня обед еще в кошелке лежит.

Мужчина, подойдя, критически оглядел дверь.

— На пол-литра дашь? — деловито спросил он. — Ну, ну, пошутил. Сделаем! Нам двери ломать не впервой.

— Ломать? — удивилась женщина. — Зачем ломать?

— Иначе не открыть. Погоди, я за инструментом поднимусь.

Мужчина исчез. Вскоре он появился снова с инструментами.

— Замок-то у вас не шурупами, а гвоздями закреплен, — недовольно сказал он, тыча пальцем в скважину, — рубить придется.

— Руби, милый, — кротко вздохнула женщина.

Поплевав на ладони, мужчина начал орудовать зубилом и молотком. На стук из соседних дверей выглянули несколько любопытных голов и тут же скрылись. Как видно, взломы замков в этом доме большой сенсации не производили. Привыкли. Лишь одна молодая женщина в пуховой шапочке, только что появившаяся на площадке, с нервным криком кинулась к мужчине.

— В чем дело? Кто вам дал право ломиться в чужую дверь!

— Не мешайте, гражданка, — отмахнулся от нее мужчина.

Женщина в пуховой шапочке, не отвечая, сунула ключ в дверь, и... дверь отворилась. Всеобщее изумление.

— К-как это вам удалось? — пролепетал мужчина.

— Очень просто, — ответила вновь вошедшая с достоинством, — это моя квартира. Да, да. Какой у вас адрес?

— Дом сорок три, корпус четвертый, подъезд шестой, квартира двадцать.

Женщина в шапочке озадаченно глядит на женщину в платке.

— Удивительно! Совершенно такой же адрес, как у меня. Должно быть, это я перепутала. Извините.

Пожав плечами, она делает несколько шагов по направлению к лестничной клетке, но вдруг оборачивается.

— Постойте! А квартал у вас какой? Квартал?

— Квартал «А».

Лицо под пуховой шапочкой озаряется счастливой улыбкой.

— А это «Б». Значит, моя квартира! Ваш «А» за углом, точно такой же дом, тютелька в тютельку.

Раздался смущенный кашель мужчины.

— Снова петрушка получилась. Я ведь у вашего замка все гвозди начисто пообрубал.

— У меня, кажется, запасные есть. Минутку...

Женщина в пуховой шапочке скрывается за дверью. А женщина в оренбургском платке, подхватив свою кошелку с рыбьим хвостом, сокрушенно охая, семенит к лестнице.

Плоды просвещения

После базара в районном Доме приезжих осталось мало жильцов: инженер облплана, двое заготовителей да Иван Силыч, дояр колхоза «Заря». Они сидели за самоваром в тесной комнатушке дежурной и вели разговор самый непринужденный.

— Как у вас там, на ферме, дела идут? — допытывался заготовитель Кушаков. — Какие показатели?

— Всякие бывают, — вздохнул дояр. — Главное, надои у нас еще слабоваты.

— Слабоваты, говоришь? Это плохо. Лодырей, небось, много?

— Не много, но есть...

Кушаков сдвинул кустистые брови.

— Побольше их работать заставлять надобно, — сказал он наставительно. — Очень хорошо о воспитательной роли труда сказал Энгельс. Мы на семинаре изучали его труды. Вот только запамятовал название. Помогите, товарищ инженер!

Плановик вздрагивает, проливает чай на скатерть и конфузится.

— Я семинары не посещаю, — торопливо говорит он. — Я самостоятельно изучающий.

— Та-ак, ясно. — Кушаков посуровел еще больше. — Вот, Степан, что получается, когда к политучебе мы относимся формально, — обратился он к своему коллеге Каравашкину. — Пустякового вопроса не можем объяснить человеку. Попробуй-ка ты.

Каравашкин озадаченно молчит. Кушаков многозначительно хмыкнул.

— Не хмыкай, пожалуйста, — обозлился Каравашкин. — Меня, брат, этим не собьешь. Значит, так: Энгельс сказал, что... — И умолк.