Пустошь - [5]

– Мне не нужен другой персонаж, – обрывает женщину тот же мягкий голос. – Мне нужна она.

– Ее жизненно важные органы…

– Вы, кажется, меня не поняли, Коста. Или же недостаточно компетентны, чтобы выполнить порученную вам работу. Я уже сказала, чего хочу: почините ее!

Коста вновь ударяет по голубому стеклу. На месте парящего мозга опять появляется моя голова, затем изображение опускается вниз и гаснет.

– На этот раз она чуть не погибла, – говорит Коста.

– Если она умрет, вы тоже умрете. Так что приведите ее в порядок.

«Проснись… Проснись же… Все это просто дурной сон…»

Коста тяжело вздыхает и берет со стола какой-то предмет. Когда я отступаю в сторону, чтобы дать ей пройти, то успеваю мельком его разглядеть: длинный и серебристый, похожий на карманный фонарик. Она подносит руку к мигающей лампочке на стенке регенератора. Раздается гудок, стеклянное окошко открывается. Коста отводит с моего лица несколько светлых прядей, и по моему телу проходит дрожь.

– Вы точно не хотите подождать, пока…

– Я хочу одного: чтобы через сорок восемь часов она была в рабочем состоянии, – отвечаю я голосом другой девушки. – Не вздумайте снова сбривать ей волосы: в прошлый раз она выглядела отвратительно. И чтобы без новых шрамов – у нее их и так достаточно.

«Проснись… пожалуйста, проснись…»

Когда Коста прижимает черный квадратный конец серебристого инструмента к моей голове, мне хочется отвернуться. Но мои мысли и действия во сне, а порой и наяву, никак не связаны друг с другом. Коста жмет на кнопку, и тело в гробу оживает. Оно кричит и извивается, отбиваясь от десятков механических рук, которых я раньше не замечала.

«Да проснись же!»

Наконец мне удается разорвать путы кошмара.

И боль искалеченной девушки, бьющейся в похожей на гроб машине, становится моей болью.

Глава третья

– Терпеть не могу, когда такое случается.

Первые слова, которые я произношу, вернувшись к жизни. Звучат они беззаботно, но уходящее на них усилие едва не выбивает из меня весь воздух. Левую половину лица, от нижней челюсти до самой макушки, когтями раздирает пульсирующая боль. Я пытаюсь открыть глаза. Мне удается лишь слегка разлепить веки, и я вижу пятна яркого света и темные безликие фигуры. Из глубины живота начинает подниматься страх.

Где я?

– С возвращением, – говорит Итан.

По голосу слышно, что он слегка улыбается. Совсем как три года тому назад, когда мы впервые встретились – сразу же после того, как людоед оттяпал у меня кусок правого уха.

– Я искал тебя целую вечность, – сказал тогда Итан, прежде чем помочь мне встать на ноги. Потом дотронулся до моего изувеченного уха и добавил: – А с этим надо бы что-то сделать. Не хочу, чтобы ты истекла кровью в первый же день.

– Теперь мы вместе. Что еще нужно, чтобы остаться в живых?

– Только не вздумай умирать, – предупредил он.

Я ничего не знала об Итане. Я ничего не знала о себе самой и, как ни старалась, не могла вызвать в памяти ни единого воспоминания о жизни до Пустоши. Но когда я стояла рядом с Итаном, а он прижимал к моему уху оторванный кусок своей футболки, я испытывала облегчение. Наконец-то появился человек, которому не все равно, жива я или мертва. Я больше не одна.

По идее сейчас я должна испытывать еще большее облегчение. Потому что Итан жив. Потому что я с ним, а не в логове людоедов, в окружении гниющего мяса и полумертвых истощенных пленников. Однако голова у меня раскалывается, и боль медленно растекается по всему телу, словно яд.

– Вот, – говорит Итан, и на веки мне ложится теплая мокрая тряпка. – Так лучше?

Нет. Ни капельки. Какое уж тут лучше, когда голова вот-вот разорвется от боли, а я понятия не имею, что со мной произошло? Единственное, что я помню после удара по голове, – это череда жутких кошмаров.

В сознании вспыхивает картинка: я лежу, вытянувшись, внутри какого-то прибора, а крошечные механические ручки латают мои раны.

Во рту появляется противный кисловатый привкус, и я сглатываю.

Какое уж тут лучше! Сосущее чувство в глубине живота подсказывает, что дальше будет только хуже.

– Просто блаженство, – отвечаю я.

Мой голос звучит хрипло. Надтреснуто. Внезапно я понимаю, что не хочу открывать глаз. Вот бы остаться лежать, свернувшись калачиком, пока не приду в себя и не соберу по кусочкам раздробленные воспоминания…

Но глаза открываются против моей воли.

Я вижу над собой лицо Итана. Он широко улыбается, несмотря на глубокий порез на верхней губе. С глазами у него что-то не так. Они смотрят безжизненно, словно стеклянные. Ладони у меня становятся холодными и липкими от пота. За те три года, что я знаю Итана, я никогда не чувствовала себя рядом с ним настороже – до сегодняшнего дня.

– Я рад, – говорит Итан.

Его пальцы переплетаются с моими, и он помогает мне встать.

Когда Итан притягивает меня к себе и стискивает в объятиях, я замечаю, что мы не в тюрьме. Никаких дверей, покрытых облупившейся синей краской, оголенных труб и матовых окон. Кругом позолота и солнечный свет. Я знаю, что это за место – музей в парке. Однажды я нашла посвященный ему туристический проспект, спрятанный в жестяной коробке на чердаке. Бумага была настолько старой, а шрифт таким мелким, что мне удалось разобрать только слова: «Совершите экскурсию по Парфенону». Вряд ли кому-нибудь захочется совершить экскурсию по музею сейчас. Озеро, на которое выходит фасад, постепенно мелеет, обнажая на дне человеческие захоронения.