Пусть умрёт - [160]

      Где-то в подсознании в ее мозг ввинчивалось сомнение в реальности происходящего – не давало покоя ощущение того, что здесь разыгрывается спектакль, а все присутствующие в нем актеры. Как всякая театральная постановка, спектакль скоро закончится, и все они, хорошие и плохие, агнцы и злодеи закатятся в чью-нибудь гримерку, чтобы выпить – мужчины пиво прямо из бутылок, а женщины, как принято, водочки из пластиковых стаканчиков. Потом закусят нарезанной тупым ножом шейкой в вакуумной упаковке, солеными огурцами из трофейной банки, притараненной кем-то после воскресного десанта к теще на дачу, и еще какой-нибудь снедью. А когда алкоголь согреет кровь и всем станет хорошо, станут вспоминать перлы и ляпы, по-дружески похлопывая друг друга по спине.

       «Мужики, – скажет актер, который исполнял роль Матвея Петровича, – к черту этот дурацкий картуз! Я чуть дуба от перегрева не дал. Чувствую, пот по крыше течет, а вытереть нельзя».

       «Надо Федьке, осветителю, накостылять. Совсем оборзел, гад.  Врубил свою технику на полную мощь! – поддакнет один из «негров», из тех... с автоматами. – Не поверите, стою, а черная краска плавится и начинает по морде течь, и вдруг, кап-кап, кап... на пол! А пошевелиться – ни-ни!  Жесть!».

      А она, Алёна, молодая, неподражаемая, божественная актриса, на которую по очереди и разом западали все мужики из труппы, включая помрежа и самого худрука (несмотря на очередной брак и троих детей от трех «первых»), выпьет глоток теплой водки и будет весь вечер влюбленными глазами смотреть на Алика Максимова. То есть на актера, который его играл и который вместо того, чтобы обращать на нее внимание, треплется сейчас с «Пронькиным», гогочут над чем-то или кем-то, паршивцы, потому что по жизни они, говорят, друзья...

      — Мистер Проньин, – вывел Алёну из забытья не принимавший до сего момента заметного участия в этой «дружеской» беседе Синистер, – я очень сожалею, но вам придется нас освободить...

      — Джон, – перебил Максимов Синистера, – предоставь мне самому уладить это дело.

      — Цирк, – усмехнулся Матвей Петрович, – они, похоже, ненормальные.

      — Интересно, как же ты собираешься уладить это дело, журналист? – насмешливо спросил Пронькин. – Ты ведь тоже наверняка считаешь себя  неглупым и должен понимать, что практически не оставил мне выбора...

      — Ну… как сказать – выбор всегда есть…, – растягивая слова ответил Максимов.

      — Скажите, Александр... э-э,.. – вдруг снова перешел на притворно-вежливый тон Пронькин.

      — Филиппович он, – ехидно подсказал Корунд.

      — Спасибо, Матвей. Скажите, Александр Филиппович, ну почему вы, журналисты, всегда суете нос в частные дела? Вот и досувались...

      — Видите ли, Марлен Марленович, – ответил ему Максимов, – у нас с вами, должно быть, диаметрально противоположные взгляды на то, какие дела можно считать частными, а какие нет. Кстати, в русском языке нет слова «досуваться».

      Волна раздражения нахлынула на Пронькина. Сначала эти тунеядцы – сто пудов, трутни! – с Лубянки раскрутили его на лимон. Теперь журналюга этот на что-то все время намекает. Неужто тоже хочет слупить с  него, с Марлена? Хотя не мешает проверить – может и правда у него кроме сегодняшних съемок что-то есть? Не-ет... не может быть, неужели старею? Испугался какого-то сопляка. Блеф! Ну конечно, блефует, сука! Совсем спятил! Ему впору подумать, как шкуру свою спасать, а он... Нет... таких надо сразу в порошок, в порошок! Не въезжает, придурок!

      — Ты не умничай! – сорвался он, и, скривив рот, бросил: – Матвей, а наши незваные гости, похоже, не въезжают в ситуацию?

      — Ничего, скоро въедут, – Матвей Петрович почему-то погрозил пальцем Алёне. Ему было неприятно, что какая-то соплячка смотрит так, как будто вместо его тела в кресле находился че-ловек-невидимка из известного романа Уэллса.

      — Ты вот что, журналист, не переигрывай, – снова включился Пронькин. – Вздумал угрожать? Мне?!

      — Что вы, что вы, Марлен Марленович! Ни в коем разе! Вы образец настоящего мужчины. Смелый! Все так говорят... да! Вы конечно о себе не думаете. И я с пониманием отношусь к такого ро-да людям и разделяю ваши взгляды, поверьте. Я сам такой. Но ведь человек живет не в вакууме – он ведь не один на белом свете. Человек живет в сообществе себе подобных, хуже того – в семье. Извините за банальность, но в этом заключена его – не побоюсь этого слова – великая сила и, увы, не менее великое бессилие. Тем более, если человек этот занимается сомнительными делами. Лучше уж вовсе не иметь семьи. Но это я так, философствую.

      — Дофилософствуешься! – пообещал Корунд.

      — Не перебивай, пусть поговорит... напоследок, – уже не скрывая намерений, со свинцом в голосе проронил Пронькин.

      — А что тут говорить, Марлен Марленович, не хотите же вы, в самом деле, сказать, что вам все равно, что произойдет с вашим имуществом, с имуществом дочери и любимого внука, когда будут обнародованы некоторые материалы об их отце, дедушке и, что самое нежелательное, о происхождении всего этого состояния! А ваша жена?! Подумайте о ней. Виктория Федоровна сойдет с ума, когда узнает!