Пусть шарик летит - [3]

Ну конечно, стоит у окна и нежно улыбается, будто там кто-то есть.

— Здравствуй, утро. Заходи, пожалуйста. Пора вытаскивать этого маленького ленивца из постели. За ушко да на солнышко.

— Да перестань, мам.

— Быстренько под душ, Джон.

Он закатил глаза.

— Бррр…

— Завтрак через десять минут. Мы сегодня торопимся. Помнишь?

— Почему?

— Сам знаешь почему.

— Ненавижу этот город, — заныл Джон. — Почему я должен ехать? Почему нельзя остаться? В город женщины ездят, ребятам-то зачем?

— Нет, — сказала она. — Тебе нельзя остаться.

Клюнула его в щеку и тут же со смехом исчезла, оставив позади залитое солнцем распахнутое окно.

Джон покосился на окно, на невидимые следы привидения, вокруг которого он построил свое приключение. Ничего не осталось. За окном только сад, попугаи, со смаком пиратствующие на яблоне, скворцы, трепещущие крыльями в заполненной водой большой раковине, да пылающий огнем шиповник и серебристая листва березы, мерцающая, как море.

Тысяча и одно проклятие! Чудная игра могла получиться. И тут она является.

Джон застонал: целый день ничего не делать! Только таскаться за ней, как собачонка на поводке. Только стоять и ждать, сидеть, изнывая от безделья, и снова ждать. И еще этот зануда мистер Маклеод будет приставать.

«Ненавижу город».

Он вывалился из постели и зашаркал в ванную, волоча халат за рукав. «Папа правильно говорит, — бормотал он, снова возвращаясь к своему приключению, — только мужчины разбираются в тонкостях, женщины не разбираются. Шекспир был мужчиной. И Микеланджело был мужчиной. И Моцарт был мужчиной. Женщины — слезливые слюнтяйки».

Он высунул язык и стал рассматривать его в зеркале — привычка, которую он перенял у отца. «Бр-р-р-р», — сказал он, хотя его язык был розовым, как новорожденная заря. Потом стащил с себя пижаму и включил душ.

— Сунь голову под душ! — прокричала мама из кухни. — Не забудь вымыть уши!

Оставят его когда-нибудь в покое? Он, кажется, из младшего возраста вышел, а она все командует. Старшие братья разъехались кто куда, вот она на нем и отыгрывается. «Видно, думает, я должен оставаться младенцем до старости».

Он откинул голову и критически осмотрел себя в зеркале. Загорелый, румянец от летнего зноя, квадратные челюсти, черные волосы, карие глаза. Джону правилось свое лицо в зеркале. Всегда нравилось. Он в нем выглядел скорее мужчиной, чем мальчиком, потому что видна была только голова. Некоторые ребята с виду еще совсем мелюзга или прехорошенькие, как девчонки. Только не Джон Клемент Самнер. Нет уж, сэр.

Ребята иногда говорили: «И молодец же ты! Такое умеешь!» Приятно было это слышать. Он просто сиял от удовольствия, и они это знали.

Как-то он подслушал, что говорили взрослые: «По лицу видно — мальчик с характером. И мужественный. Он себя покажет, вот увидите». И еще говорили: «Умный мальчик. Он и должен быть умным. Вы же знаете, кто его отец. И мать тоже такая способная. Когда надо, всегда выручит — прочтет в университете одну-две лекции».

Но однажды Сесил Парслоу начал к нему цепляться. «Умный? Да спорю, за него все уроки мамочка делает. Правда, Джонни-сынок?» — «Ничего она не делает. Сам знаешь, что не делает. Вот врежу тебе, Сисси Парслоу!» — «А может, папочка? “Папочка, дважды два — это сколько? Хочу, чтобы в школе все меня умным считали”». — «Я его так вовсе не называю. А ты, Сисси, гад, каких мало. Тошнит от тебя».

Жуткая была драка. Ребята говорили, прямо смертоубийство. Пришлось Сисси обратиться к врачу. Джон, к своему удивлению, сам об этом потом жалел. Словно это из него сделали отбивную. После драки он сразу сбежал. Ребята без него подтащили Сисси к забору и оставили его там выть от боли. Но Сисси сам виноват. Нечего было первым приставать к Джону Клементу Самнеру. Все ребята так говорили.

— Джон, ты под душем?

— Да, мам.

— А может, стоишь рядом и притворяешься?

— Конечно, нет.

— Как же ты меня слышишь?

Взбеситься можно! Он пробормотал несколько слов, которые не посмел бы сказать вслух, и подставил руку под воду.

— Джон! — сказала она внезапно у него над самым ухом.

От неожиданности он чуть на полу не растянулся.

— Ой, мам! — заорал он. — Это нечестно. Ты зачем вошла?

— Я тебе покажу честно-нечестно. — Она сунула ему в правую руку шланг, схватила за ухо и решительно направила под струю воды.

— Холодная! — взвизгнул Джон.

— Чушь, — сказала она. — Вовсе не холодная, почти кипяток идет. Не жалей мыла. Вот так. Теперь шею и уши. Не могу я взять в город грязного, как вонючий хорек, мальчишку.

— Мам! — взвыл он, — Пожалуйста! Слишком горячая!

— Горячая? Вздор! Болтаешь, что в голову взбредет. То холодная, то горячая. Вот выдам тебя с головой, расскажу девочкам-скаутам, что их дорогой командир — враль и выдумщик. — Она выключила оба крана. — Вытирайся как следует. Возьми из шкафа чистую рубашку Наденешь костюм.

— Опять этот дурацкий костюм. На улице солнце. Костюмы только взрослые носят.

— Трусы и майку. И еще чистые носки, маленький ты грязнуля. У тебя в комоде всего полно.

— Мам, можно, я дома останусь? Один-единственный раз…

— Уж как бы я хотела, чтобы ты не задавал этот нелепый вопрос. — Глаза у нее сразу стали как ледышки. — Ничто не доставило бы мне большего удовольствия, чем день в городе без тебя. Это было бы сущее блаженство. Но ты прекрасно знаешь, мне такое счастье не суждено.