Пусковой объект - [50]

— Хорошо. По дороге разберемся.

И пошел прихрамывая в палату, оставив ее одну в ночной прохладе.

Когда она вернулась в подвал, Рахмет лежал лицом к стене, натянув на голову одеяло.

О чем он думал этой ночью? Что ей мерещилось и виделось?..

Утром шумно грузились на машины. Прощались, обменивались адресами. Целовались и плакали, размазывая слезы на лицах друг друга. Евдокия Мироновна залезла в кузов вместе с Рахметом.

До станции ехать двадцать километров. Моросил дождь. Укрылись плащ-палаткой и в уютной темноте, держась за руки, обменивались случайными мыслями.

— Ты понимаешь, что я на десять лет старше тебя?

— Понимаю.

— Ты понимаешь, что я ни одного казахского слова не знаю? Как я буду разговаривать с твоим отцом?

— По дороге тридцать слов выучим. Для начала хватит.

— А смогу я жить в ауле, по вашим законам и обычаям?

— Будем учиться. Я же научился снова ходить.

— Корову-то я доила. А верблюдицу — смогу?

— Конечно, сможешь. Сиськи такие же, только длиннее. Она замолчала. Потом он начал спрашивать.

— А у тебя родные есть?

— Родители умерли от голода в тридцать втором. Когда опробовали крестьян на прочность при переходе к колхозам. Есть тетка, да и та не родная.

— А ты сможешь любить меня, с другой верой?

— Попробовать надо.

— А родить сына сможешь?

— Родить? — при этих словах Евдокия Мироновна задумалась. — А черт его знает! Рожать-то я как раз не пробовала. Но, наверно, смогу.

— А как мне называть тебя? Я тебе буду Рахмет. А ты для меня как?

— Я-то? А я буду тебе просто Дуся. Устраивает? Или по-казахски не звучит? Карлыга красивее?

— Дуся тоже ничего. Я привыкну к тебе, Дуся.

И тогда они в первый раз поцеловались. Помолчали.

— Целоваться, Рахмет, скажу тебе честно, ты не умеешь. Не обижаешься?

— А я научусь потом. Ходить научился — целоваться тоже научусь.

— Это правильно, Рахмет. Мы с тобой всему научимся, да?.. Но жизнь их складывалась так, что учиться пришлось больше ей, чем Рахмету…

Подвезли их к аулу на попутке по проселочной дороге, когда уже стемнело. Дальше пешком с полкилометра. Сердце у Евдокии Мироновны трепетало. Ей было страшно от чужеземности и неизвестности. Она чувствовала себя одинокой в этой гулкой пустыне, под яркими южными звездами.

Рахмет подбадривал:

— Ничего не бойся. Самое главное, как отец нас встретит. Он мудрый, поймет. Ну-ка, повтори еще раз по-нашему: „Здравствуй, отец! Я — Дуся. Как ваше здоровье?”

Колпина старательно повторила заученные фразы. Рахмет громко рассмеялся:

— Ты говоришь очень с русским акцентом. Ну ничего, отец поймет. Он мудрый.

Прошли несколько шагов.

— Завтра барашка зарежем. Будет дастархан…

На фоне синего горизонта показались черные саманные домики, окруженные низким глиняным забором. В темноте спотыкались на каких-то ухабах.

— Осторожно, Рахмет. Береги ногу.

Прошли еще три дома.

— Сейчас будет наш дом, — шепотом произнес Рахмет.

В доме было темно. Ставни заколочены. Дверь закрыта. Или забита? Рахмет постучал тихо в окно. Потом громко — в дверь. Загремела где-то рядом металлическая щеколда. Из соседнего дома вышла темная фигура. Рахмет пошел навстречу. О чем-то долго шептался на своем языке. Потом вернулся, держа в руках свечку и ключ. Евдокия Мироновна уловила непредвиденное.

— Что, Рахмет? Что-то случилось?

— Отец умер. Полгода назад. В доме никого нет. Будем жить одни.

Где-то зацокал копытами и заржал конь. Ей снова стало страшно. Эту прохладную темную ночь она запомнила на всю жизнь. При свете свечи кое-как улеглись на полу, на старых кошмах. Рахмет был очень грустным и нежным, неумелым и сильным. Дусе легко было помогать ему в его желаниях. Он всю ночь ворочался, шептал что-то на смешанном языке горечи и любви. К утру успокоился. Прочитал короткую молитву, лег на спину и затих. А она все не спала. Усталая, утомленная до невесомости, тихо плакала от жалости к самой себе.

Но настал солнечный день с житейским шумом между домиками и юртами. Рахмет сказал утром:

— Никакая дверь к счастью не открывается без ключа терпения. Будем жить с тобой, Дуся!

Колпина покорно ответила:

— Ладно. Будем жить.

Рассказывать об их совместной четырнадцатилетней жизни — значит, долго рассказывать. Дуся научилась ничему не удивляться и постепенно привыкла к окружающему миру. Привыкла стирать в каменном корыте — астау. Таскать воду с моря и из глубокого колодца. Доить верблюдицу и пить шубат. Готовить бешбармак. Научилась терпеливо ждать, когда муж уезжал на несколько дней отгонять совхозные стада овец и верблюдов. И месить ногами грязь, делая глиняные кирпичи. Выучилась бытовой казахской речи. Труднее всего было привыкнуть ей к этому климату. Зимы морозные, холодные, как в Заполярье. А летом — жара, песчаные бури. От солнца не спрятаться, а температура в тени доходит до пятидесяти градусов. Да и где она здесь — тень? Ни деревца, ни кустика. Сначала в ауле сторонились этой странной семьи. Но их трудолюбие и терпение ломали все преграды.

Мальчики рождались один за другим: Сафи, Базарбай, Джуман, Октай. Четверо. И все были похожи на мать. Почти светловолосые. Но все узкоглазые, как Рахмет. Дети были послушные, ласковые. Любили свою мать, не похожую на других женщин. Но сильнее всех ее любил Рахмет. За четырнадцать долгих и нелегких лет он ни разу не обидел ее ни единым словом или упреком, даже взглядом. И было справедливо, что с течением времени в эту семью пришел пусть скромный, но вполне сносный достаток. И на их дастархан с удовольствием приходили все соседи. И мужчины, скрестив ноги или облокотясь на подушки, вели долгие беседы и произносили тосты. И находились те, кто потом, после крепкого чая, с радостью брали в руки домбру и пели грустные песни и легенды. За четырнадцать лет Евдокия Мироновна ни разу не отлучалась из аула. И вся прежняя жизнь казалась ей каким-то полузабытым сновидением. Новый 1959 год обещал быть не хуже других. Но беда всегда приходит случайно. В январские морозы Евдокия Мироновна сильно простыла. Лечиться серьезно было некогда. Перетерпела недуг на ногах. Только кашель не проходил. Ждала лета, тепла. Но и летом ей не стало легче. Рахмет старательно лечил ее народными средствами. Растирал грудь растопленным овечьим жиром. Обмазывал ноги какой-то грязью, похожей на вязкую нефть. Привез из Шевченко лекарства и башкирский мед. Ничего не помогало. Евдокия Мироновна все слабела и чахла на глазах. Она не жаловалась и не ощущала нигде острых болей. Просто жизнь уходила из нее. В последнюю ночь в ее голове было кружение. Она отчетливо видела черную украинскую ночь, лимон-но-зеленоватый Днепр. Хаты под соломенными крышами. Ощущала запахи трав и сухих листьев. Дети спали в соседней комнате. А Рахмет сидел у изголовья и шептал молитвы, которые знал. Потом снова повторял их. Просил об одном: только не сейчас! Пусть она встанет на ноги утром и улыбнется!