Пусковой объект - [39]

Но Игоря остановить было не так просто.

— У всего человеческого рода функция нравственности распределена по нормальному статистическому закону. От нуля до бесконечности. Внешне все одинаковы: рубашка, галстук и брюки. А на самом деле… Один еще там, в животном царстве, а другой — уже в будущем. Вот в чем вся петрушка! Эволюция нравственности! Понимаешь?

— Я полностью согласна с тобой, Игорь. Но я уже устала… Пойдем в палатку. Ляжем… и ты мне все расскажешь, подробно…

— А я, может быть, хочу еще выпить.

Аля испугалась. Еще „чуть-чуть”, а потом последуют новые прогнозы об эволюции вселенной.

— Миленький, хватит уже. Я прошу тебя.

Слово „прошу” его сломило. Он подчинился. Из уважения. Первым залез в мешок. И тут же взлетел в небо. Он летал и сталкивался с облаками, приближался к звездам, совершал таинственное круговращение. Но когда почувствовал рядом, совсем близко, свою Алю, вдруг понял, что вот она-то и есть вся вселенная. С туманностями и черными дырами.

„Боже, какой он неловкий и любимый”, — подумала Аля. И слабеющая сонная память донесла до ее сознания: „Вдруг, у огня ожидают, представьте, меня…”

25

Заводской корреспондент Федя Ершов, проведенный по штату как оператор котельной, приготовил для этого торжественного случая кинокамеру, взятую на телецентре под „честное слово” и денежный залог из личных сбережений. Бригада уже начала работу по закачке натрия. Федя, не торопясь, как и положено настоящему мэтру, проехался объективом по всему помещению, останавливаясь крупным планом на некоторых механизмах и приборах, назначение которых было ему непонятно, а потому вызывало уважение. Точь-в-точь, как в киношедевре Эйзенштейна. Потом он сосредоточил операторское внимание на главных героях. Камера восторженно разглядывала раскрасневшиеся лица механиков, брезентовые робы и оранжевые каски. Федю распирала гордость за порученное дело: запечатлеть для потомков пуск первой системы БН-350…

Игорь отдавал команды четким голосом, почти торжественно. Работали слаженно и спокойно. Сам производственный процесс был лишен романтики. Столитровые металлические бочки с застывшим натрием с помощью крана устанавливали поочередно в термопечи. Следили по приборам за температурой разогрева. Затем, дождавшись расплавления содержимого, бочку извлекали и долго, осторожно тащили краном в другой конец помещения, под самым потолком к огромным бакам-накопителям. Когда-то и эти баки с помощью обогрева будут готовы к тому, чтобы жидкий металл побежал из них по трубопроводам к задвижкам, насосам, к пылающей ядерным огнем активной зоне. Но сейчас надо заполнить сами баки. Надо накопить для системы охлаждения многотонные запасы натрия — 14 000 тонн!

По лицам механиков ручьями стекал противный соленый пот. По очереди выходили на свежий воздух для кратковременного перекура. Самсон Филиппович и Игорь скинули с себя брезентовые куртки. Шел уже пятый час скучной, кропотливой работы. Федя убрал кинокамеру. Однообразие происходившего не подталкивало его к режиссерским находкам и открытиям.

Очередная горячая бочка висела у потолка. Крановую тележку включили на ход „вправо”. Колеса заскрипели по направляющим балкам. Бочка закачалась на тросе и поплыла. И в этот момент ее герметичную крышку выбило в потолок внутренним избыточным давлением. Из бочки взлетели вверх несколько пылающих светло-серых фонтанов жидкого, горящего в воздушной атмосфере, металла. Всю бригаду накрыло мелкими блестящими брызгами. И только главная, мощная струя пришлась на шею и спину Игоря. Белая нательная рубашка и тело под ней задымились. Все инстинктивно разбежались в разные стороны с дикими криками. Только Игорь осел, встал на колени. Федя, повалив камеру, бросился в соседнее помещение, где был установлен городской телефон. На испуганных лицах механиков сверкали застывшие металлические блямбы, которые они в горячке пытались сковырнуть вместе с кожей. Через несколько минут общей паники стало понятно, что взрыв обошел всех. Кроме Игоря. Его на руках вынесли на воздух и кое-как усадили на бетонных ступеньках. Он был в шоке. Попросил закурить. Серое лицо ничего не выражало. Зрачки дико расширились и стали неподвижными. От него отвратительно пахло горелым мясом и мочой. Руки дрожали. Но сознание он не терял. До приезда „скорой”. Спросил только: „Зачем уже она?” В больницу увезли всех, кроме Феди и Самсона Филипповича, который в момент разгерметизации емкости вышел на перекур. Через полчаса прибыли Василенко, начальник отдела техники безопасности и местный инспектор ЦК профсоюза. Выслушав Самсона Филипповича и Федю, тут же составили акт о несчастном случае. Сразу связываться с Министерством не стали. Решили подождать немного до заключения врачей. Но и те не могли ничего толком сказать о состоянии Кошелева. „Положение тяжелое. Без памяти”. Запросили на всякий случай добровольцев на сдачу крови и пересадку кожи. А вскоре сами позвонили домой Юрченко: „Умер, не приходя в сознание…”

Через два дня состоялись скромные похороны. Людей, цветов и стандартных речей было немного. Аля не могла ни спать, ни разговаривать с людьми. Не могла ничего делать. Сидела тупая, черная, безжизненная. Люди входили, выходили. Приносили венки. „От бригады”, „от профсоюза”, „от Обухова”. Кто-то плакал. Кто-то ее успокаивал, хотя она и не плакала. Господи, какое значение имеют слова, цветы, ритуал. Его-то нет уже!