Пушкинский вальс - [27]

В бригаде после звонка становилось беспорядочно шумно. Девушки спешили убрать рабочее место и сдать остатки деталей, дежурные, обернув щетки мокрыми тряпками, протирали полы, бригадир запечатывал шкаф с готовой продукцией, конвейер на несколько минут до второй смены пустел, а старый часовщик тянул время и выходил последним. В фетровой грязно-серой шляпе, с намотанным на горло шерстяным шарфом, он брел, тяжело шаркая по тротуару старомодными резиновыми ботами, горбя плечи, уставив под ноги глаза.

Настя стояла возле заводской стены, дожидаясь Галину, и смотрела вслед Давиду Семеновичу.

— Мы его навестим! — решила сегодня Галина. — Мне надо с ним посоветоваться. Вот забегу в «Гастроном». От нашего Давида Семеновича угощенья не жди. Чаю не выпросишь. Плюшкин типичный. Он у нас вроде тронутый, ты не заметила?

Она повертела пальцем у лба и понеслась в «Гастроном».

Из проходной выходили рабочие. Некоторых дожидались жены с детьми. Выбегали девушки в цветных платочках и шапочках, стуча каблучками. Было людно. Вышел Вячеслав Абакашин.

Последние дни он не старался встречаться с Настей, как раньше, и не приглашал на семинар Небыловой, хотя по намекам Настя догадывалась, что он там бывал.

— Корреспондентская работа требует смелости, — в приливе откровенности иногда рассуждал Вячеслав. — Важно рискнуть сказать первое слово. Ударить по воображению! Заявить о себе!

— О себе?

— О себе! Сборщица может без имени. Корреспондента без имени нет. Необходима сенсация. Что-то как гром.

— О чем гром? — неуверенно допытывалась Настя.

— Не столь важно, о чем. Талант — самовыражение личности. Но не знаю… Возможно, я еще себя не нашел. Меня больше интересует искусство, чем жизнь… здесь на заводе. Хочу видеть искусство! Говорить об искусстве! О живописи, голосах красок и линий!

— Искусство без жизни? — несмело спросила Настя. Она поразительно глупела при нем.

— Элементарно! Старые песни! — морщился он.

Они говорили все реже.

Увидя Настю возле проходной, Вячеслав принял кислый вид.

«Скука, скука!» — написано было на его малокровном лице с синеватыми подглазьями.

— Этот старый еврей сошел с картины Рембрандта, — сказал он, последив издали за часовщиком. — А? Ты не находишь? А! До Рембрандтов ли!

Он помолчал, дожидаясь вопросов. Но Настя ничего не спросила.

— Не могу приспособиться! — ломая пальцы, заговорил Абакашин. — Одно и то же, одно и то же! Сегодня часы, завтра часы! Или пиши о передовиках производства. Сегодня передовики, завтра передовики! Или искореняй недостатки!

— Неужели ты ничего не нашел здесь интересного? — удивилась Настя.

— Что здесь интересного?

— Мало ли что! Люди. Делать часы.

— Делать часы! — Он засмеялся. Он странно смеялся, не разжимая тонких губ. — Если бы случай привел, ну, скажем, как наших ребят, на целину убирать урожай? Ура целине! Где же индивидуальность? Безличие, вот что это! Я задыхаюсь и не желаю скрывать. До свидания, Настя! — торопливо бросил он.

К ним подбегала Галина в красном берете набекрень и в пальто нараспашку, с кульками в карманах. Абакашин хотел улизнуть от этой насмешливой сборщицы, но не успел.

— Художник, приветик! — кричала она, подбегая. — Плохи делишки, художник? Слыхала, как ты пыхтишь да ни строчки для газеты не выпыхтишь. А ты приходи к нам в бригаду для сближения с массами. Может, что и высмотришь полезненькое. Представляюсь: без пяти минут отличник производства, с сегодняшнего дня узаконено. — Она стащила берет, покрутила над головой и снова напялила набекрень. — Что кривишься, художник? Прививку себе от меланхолии сделал бы.

— Не терплю стандартный оптимизм! — отпарировал он.

— А нам так от нытиков тошно!

— А я так вашими казенными восторгами сыт.

Абакашин круто повернулся и ушел.

— Отшила твоего воздыхателя, — рассмеялась Галина. — Сердишься?

Настя не знала, что у Абакашина хромают дела в многотиражке. Отчего у него хромают дела, ведь он одаренный? Но, может быть, он, верно, не может жить без искусства? Но почему он вечно фыркает, как будто не любит никого, всех людей? А для кого же искусство? А что ему надо в искусстве? Как он сказал: «Заявить о себе»?

— Не люблю нытиков! — сказала Галина, энергично мотнув головой. — И ноют и ноют! И все-то им плохи, только сами себе хороши!

Они шли старым бульваром. Бульвар вел к центральной площади города, откуда лучами расходились недлинные улочки. На одной такой улочке жил часовщик.

Как заметна осень! Деревья желты и тихи. Сквозь поголевшие ветви неярко светлеет прохладное небо. Шуршат под ногами листья. Трава побурела от ночных заморозков. На черных клумбах, свесив зубчатые венцы, одиноко стоят георгины.

Улочка Давида Семеновича, застроенная новыми зданиями, на которых еще не облупилась штукатурка и на крышах не часты леса телевизионных антенн, выходила одним концом к реке. Видны тот берег реки и заливные луга, уставленные темными стогами. Город над рекой обрывался, луговой ветер обдувал эту тихую улочку, где не дымят фабричные трубы и слабо доносятся звонки трамваев из центра.

Галина ввела Настю под арку одного нового дома, во двор. Двор был тесен и захламлен неубранными строительными материалами, кучами щебня, битого кирпича и песка. Замыкая его, стоял старый кирпичный особняк, в один этаж с мезонином, со следами лепных украшений на фронтоне и полукружием каменной лестницы когда-то парадного входа. Вход не запирался. Дворянский особняк, переделанный в коммунальную квартиру, внутри представлял собой длинный узкий коридор, подобно гостиничному. В коридор выходили обитые клеенкой или войлоком или ничем не обитые двери. На каждой двери номер и почтовый ящик владельца комнаты.