Пушкинский вальс - [21]

Она все время собиралась поступить в библиотеку, где работала в войну.

— Тираны, отпустите меня в библиотеку, а?

Тираны не отпускали. Им было некогда, тиранам, у них уроки, институты, заседания, и им нравится, что в доме уютно и весело, в любой час прибежишь: скатерть-самобранка раскрыта.

Настя подошла к матери, молча потерлась щекой о плечо.

— Ты мало рассказываешь, Настя. Смотри, не отбивайся от рук, слышишь, пожалуйста! Где ты вчера задержалась?

— Не беспокойся, мамочка, не отобьюсь. Ах, уже поздно, пора на завод. А вчера я случайно затесалась в Дом культуры.

Если бы не завод, можно погибнуть от этих неурядиц, маминого молчания и улыбки, переворачивающей сердце, и просительного голоса отца. Отчаяться и пасть духом — и тогда пропадешь. Самое неверное в жизни — личные связи людей. Самое случайное и нелепое.

Мама умная, добрая. В ней изящество, гордость, даже при ее унизительном горе. Если уж на кого быть похожей, только на маму! Но счастья и несчастья бессмысленны. Ничего нельзя изменить.

Так говорит Насте ее короткий и опасный жизненный опыт. Она бежит из дому на завод как в пристанище. Там она стряхнет с себя оцепенение, в которое привел ее звонок отца. Выкинет из головы разговор с отцом, как и не было! Славу богу, на заводе у нее по горло своих забот. В бригаде она уже не новенькая, а ученица Корзинкиной, и как-то незаметно, без слов, у них появилась задача: доказать мастеру Василию Архиповичу, что они больше стоят, чем он их оценил, бросить вызов несравненной, захваленной Пазухиной!

Впрочем, о вызове Пазухиной пока рано говорить. Пока Настя в приготовительном классе, и Корзинкина втайне трусит при всей своей смелости.

— Не было печали, так черти накачали! — ворчит и бранится она. — Задала теорему! Обучай новый кадр, а каким методом, спрашивается? Если у тебя, небесное созданье, со смекалкой несильно, как я заметила, сядем в лужу. Хватим стыдобушки. Ну? Надели лупу. Берем пинцетом деталь.

Педагогический метод Корзинкиной состоит в том, что она радостно изумляется самому ничтожному успеху своей ученицы.

— Лупу надела! Сразу так и надела? Да ты ловкач, а я думала…

Куда там ловкач! Руки не слушаются, никак не приноровятся к пинцету. Настя таращит глаз в лупу и обливается потом, не видя детали. Она видит только свои увеличенные пальцы, толстые, как обрубки, и удивляется их неуклюжести. На рассматривание пальцев уходит минута. Корзинкина окончила одну операцию, прикрепила ярлычок, опустила механизм в накопитель. Настя шевелит шеей, стараясь набрести лупой на нужную деталь. Куда она девалась, окаянная деталь? Лупа нащупывает что-то не то, блуждает без толку. Настя внутренне стонет от сраму.

Но вот деталька подъезжает сама к ее пинцету, придвинутая инструментом Корзинкиной. Радостный возглас:

— Подцепила! Давай упражняйся ее подцеплять!

Настя гоняется с пинцетом за анкерной вилкой. Десять… пятнадцать… тридцать раз. Надо, чтобы движение стало безошибочно легким, почти бессознательным. Упражняйся, упражняйся! Вот так! У нее начинают ныть плечи. Что-то скоро, от такой чепухи! Неженка, а если бы тебя на стройку, ворочать в яме негашеную известь, что бы ты запела? Плечи ноют и ноют. Она боится спросить, когда перерыв. Понемножку дело начинает продвигаться вперед, но теперь заломило поясницу, как у шестидесятилетней старухи.

Вдруг звонок. Конвейер стал. Десятиминутка.

Настя вскакивает в непреодолимой потребности двигаться, размахивать руками, толкаться. Она с наслаждением потягивается и глядит вокруг во все глаза. Из окон видна заводская ограда, за оградой горбом поднимается улица, видны крыши домов, поредевшие сады за заборами, красные кисти рябины. После лупы все кажется большим.

— Пробежаться бы! — завистливо говорит Настя, видя в окно двух мальчишек, не спеша плетущихся вдоль улицы в школу.

— А что? — мгновенно согласилась Корзинкина. — Сгоняем для разминки в столовую ухватить по баранке, всего два пролета по лестнице!

Но мастер объявил:

— Прошу оставаться на местах для заслушания одного сообщения.

Он вышел вперед, к началу конвейера, откашлялся и сообщил, что инициативная группа сборщиц-передовиков внесла предложение убирать самим после смены помещение, а уборщицу передать в ходовой цех, где есть нужда в заготовщицах и где она приобретет специальность. Закончив свое короткое сообщение, он предоставил слово Пазухиной.

Пазухина, привыкшая к успехам и оттого спокойно уверенная, стала красноречиво развивать мысль о том, что да, мы предлагаем, что отказ от уборщицы показывает новые отношения в бригаде…

— Мы еще в школе сами класс убирали, подумаешь! — насмешливо перебила Корзинкина.

— Терпения больше нет! Будет конец вашим репликам? — крикнул мастер, раздраженно передвигая на лбу лупу.

— Галина, Галина! — с укором произнес чей-то голос.

— Давид Семеныч пришел! — закричали с конвейера.

— Здравствуйте, Давид Семеныч!

— Давид Семенович, выходите вперед, скажите авторитетное слово! — пригласил мастер.

— Отсюда скажу, — ответил Давид Семенович, стоя у конвейера позади столика Корзинкиной.

Настя впервые увидела его. Это был длинный, тощий, очень сутулый старик с крупным носом, похожим на клюв большой птицы, и влажно-черными, как вымытые черносливины, глазами. Какое-то беспокойство сидело в этих запавших, невеселых глазах, окаймленных красноватыми, воспаленными веками.