Пушкин: Из биографии и творчества. 1826-1837 - [6]
Наконец, текст, едва ли не самый близкий к царскому рассказу,— известная дневниковая запись Корфа. Хотя разговор Николая с Корфом происходил в 1848 году, через много лет после беседы с Пушкиным; хотя запись — пример субъективности, как рассказчика-царя, так и, вероятно, самого Корфа,— тем не менее это единственный в своём роде документ. С оговорками он должен быть отнесён к числу важнейших свидетельств со стороны Николая I.
Третьей группой источников являются воспоминания, впечатления современников, передающих то, что они слышали от самих участников или — ещё более опосредованно.
Таких документов сохранилось довольно много, причём публикация их, начавшаяся в основном со второй половины XIX века, фактически продолжается до сей поры.
Определив, насколько это оказалось возможным, время возникновения разных записей о беседе поэта с царём, приходим к выводу о трёх главных этапах накопления этих материалов.
Во-первых, 1826—1827 годы, когда в письма, дневники и другие документы попадают более или менее прямые отклики на событие. Важная информация содержалась, впрочем, всего в нескольких текстах: строки П. А. Вяземского (его письмо к А. И. Тургеневу и Жуковскому от 19 сентября 1826 г.);[31] некоторые публицистические намёки Вяземского в конце 1826-го — начале 1827 года;[32] Дельвиг — в письме П. А. Осиповой (15 сентября 1826 г.);[33] запись осведомлённого современника — вероятно, Н. И. Бахтина;[34] дневник А. Г. Хомутовой (запись 22 октября 1826-го, но дополненная или обработанная уже после смерти Пушкина[35]); запись агента тайной полиции Локателли[36].
Проходит десять лет после гибели Пушкина, одного из «собеседников» 1826 года, и появляется ещё несколько рассказов: воспоминания Мицкевича;[37] письмо Погодина Вяземскому (29 марта 1837 г.);[38] отклик иностранного дипломата (точно не установлено, принадлежит ли он вюртембергскому посланнику кн. Гогенлоэ-Кирхбергу или нидерландскому поверенному в делах И. Геверсу; 1837 г.);[39] записки H. М. Смирнова (1834—1842);[40] дневник П. Б. Козловского (1830-е гг.?)[41]. Наконец, упоминавшийся уже дневник Корфа[42].
Третий период воспоминаний и припоминаний о всё более удаляющемся событии начинается в 1850-х годах, в связи с работами П. В. Анненкова и П. И. Бартенева над биографией Пушкина. Появление этих сочинений, совпавшее со смертью Николая I и освобождением крестьян, последующее смягчение цензурного режима — всё это стимулировало довольно значительное число новых записок и публикаций, относящихся к Пушкину в 1826 году.
Можно говорить о тридцатилетием примерно периоде, 1850—1880-х годов, когда высказались следующие мемуаристы: С. П. Шевырёв (1850—1851 гг.);[43] П. В. Нащокин (1851 г.);[44] Ф. Ф. Вигель (1840-е — 1850-е гг.);[45] М. М. Попов (середина 1850-х гг.);[46] К. А. Полевой (1855—1856 гг.);[47] «Русский человек» (Добролюбов или Чернышёвский?), 1860 год;[48] Д. Н. Блудов (1850-е — 1860-е гг.?);[49] Ар. О. Россет (1850—1860 гг.?);[50] М. И. Семевский — со слов «многих знакомых» Пушкина (1866 г.);[51] Н. И. Лорер (1860-е гг.);[52] С. А. Соболевский с дополнениями М. П. Погодина (1867 г.);[53] П. Лакруа со слов М. А. Корфа и др. (1865 г.);[54] П. И. Бартенев (на основании разных источников; в частности, со слов П. А. Вяземского, 1872 г.);[55] Ю. Струтыньский (1873 г.);[56] А. В. Веневитинов по записи А. П. Пятковского (1860-е — 1870-е гг.);[57] В. Ф. Вяземская (конец 1870-х — 1880-е гг.);[58] П. И. Миллер (1880 г.)[59].
Таким образом, мы насчитываем 29 документов, которые имеют более или менее существенное значение для освоения интересующей нас истории: шесть документов 1826—1827 годов, шесть, связанных со смертью Пушкина, семнадцать документов 1850—1860 годов. Дело, конечно, не в математически точном числе текстов — некоторые авторы, как можно было заметить, высказываются дважды, кое-что, вероятно, не учтено; однако определённые выводы можно сделать.
Социально-политический диапазон документов довольно широк: от агентурных замечаний шпиона Локателли — до обличающих самодержавие строк Мицкевича и «Русского человека» (Чернышёвского, Добролюбова?); от близких друзей Пушкина (Вяземский, Дельвиг, Соболевский) — до придворных и жандармских интерпретаторов (Корф, Попов).
Современный исследователь находит, что «по самому существу своему содержание этой беседы <…> не могло получить полного отражения в мемуарах: все сведения о ней идут из вторых рук, и все варьируются, однако не противоречат друг другу»[60]. Присоединившись к мнению В. Э. Вацуро о сведениях, которые «варьируются, но не противоречат друг другу», не согласимся, что совсем нет информации «из первых рук»; даже беглый обзор источников открывает между прочим особое место Вяземского, знавшего о событии подробно, именно из первых рук и «причастного» ещё к нескольким рассказам[61]. Заметим, наконец, что из 29 учтённых только что источников 22 прямо или косвенно восходят к рассказам Пушкина и лишь пять авторов пишут «со слов Николая» (Блудов, Козловский, Попов, Корф, Лакруа); сверх того, две записи (Н. И. Бахтина и П. И. Миллера) могли сложиться «на пересечении» как пушкинской, так и царской версии. Подобное соотношение объясняется, конечно, разным взглядом «собеседников» на аудиенцию 1826 года: для царя — «эпизод», для поэта — перемена судьбы. Более чем четырёхкратное преобладание пушкинской информации над николаевской позволяет куда яснее представить версию поэта.
