Пушкин: Из биографии и творчества. 1826-1837 - [127]
В. А. Сайтанов определил, что это было записано через несколько месяцев после «кризиса 1834 года»[700]. Тому же исследователю принадлежит тонкий анализ стихов 1835 года, сочинённых по мотивам Л. Соути, где герой пророчествует себе и автору:
(Родрик <черновик>)
И ещё одно стихотворение-исповедь — «Не дай мне, бог, сойти с ума». До последнего времени этот неистовый гимн воле — и ненависть к цепи, решётке, сквозь которую «дразнить тебя придут»,— эти стихи датировались началом 1830-х годов; ныне, после изысканий Я. Л. Левкович, оказалось — ноябрь 1835-го. На середине пути между летом 1834-го и осенью 1836-го[701]. Частный, как будто лишь для комментаторов важный нюанс, приобретает особое звучание, страшное, трагическое. Стремясь соединить несоединимое, многое предчувствуя, Пушкин просит судьбу в 1835 году: «Не дай мне, бог, сойти с ума».
Итак, с лета 1834-то ситуация чревата гибелью. Это происходит совершенно независимо от каких-либо семейных неприятностей Пушкина (которые впереди): отношения с женой хорошие, добрые, рождаются дети,— разве что долги растут, но это не более чем отягощающий фон события.
Дело не только в Дантесе — хотя трагедия начинается по чисто случайному совпадению тогда, когда француз появляется в России. Упоминание в дневнике Пушкина (26 января 1834 г.) — «Барон д’Антес и маркиз де Пина; два шуана, будут приняты в гвардию прямо офицерами. Гвардия ропщет» (XII, 319),— упоминание Пушкина не имеет в то время личного характера, оно относится к важной общей теме — об упадке гвардии, чести[702].
Пушкин ни на минуту не видел и в Николае некоего «злого гения», а если бы видел, тогда всё зло было бы, так сказать, персонифицировано, и от него проще было бы уйти. Нет! весь ужас ситуации был в том, что никто, ни царь, ни Бенкендорф, ни другие, отнюдь не имел сознательной цели погубить поэта. Они делали всё это в основном «непроизвольно», губили самим фактом своего социального существования.
«Совершилось злодеяние банальное, привычное; было проявлено традиционное для российского самодержавия неуважение к таланту. Жизнью гения пренебрегли»[703]. Николай I был бы вероятно искренне изумлён, даже возмущён, если бы мог представить силу гнева Пушкина по поводу вскрытия семейного письма: царь безусловно был убеждён, что эта акция «отеческая», что «на отца не обижаются» или что-нибудь в этом роде…
Вопросы чести, проблемы внутренней свободы становились главнейшими условиями существования. Без свобод политических было жить «очень можно», без чести, достоинства нельзя было дышать.
«И Пушкина тоже убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха»[704].
Три вызова
Из воспоминаний и документов в разное время выявились важные обстоятельства, предшествующие дуэльной истории Пушкина; прежде они явно недооценивались.
В 1836 году Пушкин трижды вступал в столкновения, которые легко могли перейти в дуэль. Можно сказать, что во всех случаях он был «обиженной стороной», но явно стремящейся не погасить конфликт, а довести его до конца по всем правилам чести, выяснить — не было ли в мыслях собеседника чего-либо оскорбительного.
3 февраля 1836 года происходит объяснение с С. С. Хлюстиным, знакомым поэта, которому на другой день Пушкин посылает резкое письмо — фактически вызов. Повод столкновения — литературные нападки на Пушкина.
Вслед за тем, 5 февраля 1836 года, пишется письмо князю Н. Г. Репнину-Волконскому по поводу его отзыва, касающегося стихотворения «На выздоровление Лукулла».
Наконец, объяснение с В. А. Соллогубом, которого поэт обвинил в непочтительном отношении к H. Н. Пушкиной.
Итак, Хлюстин, Репнин-Волконский, Соллогуб — вот кто мог довольно легко стать дуэльными противниками Пушкина незадолго до его последнего поединка (возможно, мы ещё не обо всех тогдашних конфликтах поэта знаем).
Задумаемся над печальной и знаменательной ситуацией: Пушкин в состоянии крайнего возбуждения подозревает не очень знакомых людей в оскорблении его чести, «задирает», ищет поединка. Разумеется, все три несостоявшиеся схватки (улаженные благодаря сдержанности оппонентов поэта), все три полувызова относились к людям, никак не посягавшим на семейное спокойствие Пушкина. Нужно ли более сильное доказательство, что не следует преувеличивать семейных мотивов, ревности и в последней дуэльной истории поэта! Главным образом не этим — другим определялось его душевное состояние: честь, достоинство, подозрение, что готовятся или уже совершаются новые унижения со стороны царя, жандармов, придворных, каких-то литераторов, офицеров, первых встречных — всё равно![705]
«…это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству…»
Позже не раз раздадутся голоса о том, стоило ли так переживать, становиться «невольником чести»; не следовало ли по-карамзински пренебречь, стать выше… Пушкин хорошо знал и понимал возможности такого рода рассуждений. Плетнёв, встретивший его за несколько дней до гибели, запомнил, что Пушкин говорил «…о судьбах
