Пушкин и 113 женщин поэта - [62]

Осенью 1828 года Пушкин, с необычной для него быстротою, создал поэму «Полтава». Немедленно после окончания ее он выехал в Малинники — Тверское имение Вульфов — и там, 27 октября, набросал у себя в черновой тетради посвящение поэмы, которое в первоначальной редакции, несколько разнящейся от окончательного печатного текста, читалось так:

Тебе… Но голос Музы темной

Коснется ль слуха твоего?

Поймешь ли ты душою скромной

Стремленье сердца моего,

Иль посвящение поэта,

Как утаенная любовь,

Перед тобою без привета

Пройдет непризнанное вновь?

Но если ты узнала звуки

Души, приверженной тебе,

О, думай, что во дни разлуки

В моей изменчивой судьбе

Твоя печальная пустыня,

Твой образ, звук твоих речей,

Одно сокровище, святыня,

Для сумрачной души моей.

Посвящение озаглавлено «Тебе». Перед заголовком красуется нечто вроде эпиграфа: «I love this sweet name» («я люблю это нежное имя»); рядом, на той же странице и на соседней, несколько исчерканных набросков, из которых создался перебеленный текст посвящения.

Кто носил это нежное имя и как звучало оно? Об этом Пушкин хранит глубокое молчание даже в черновых своих тетрадях. И эта чрезвычайная сдержанность неминуемо приводит на память таинственные литеры NN Донжуанского списка. Как нельзя более вероятно, что «Полтава» посвящена той, которую поэт не захотел назвать полным именем, перечисляя объекты своих былых увлечений.

Через всю лирическую поэзию Пушкина с 1819 года и до времени, когда писалась «Полтава», проходят воспоминания о какой-то сильной, глубоко затаенной и притом неудачной, неразделенной любви. Всего яснее высказывается он об этом в «Разговоре книгопродавца с поэтом»:

Книгопродавец

…но исключений

Для милых дам ужели нет?

Ужели ни одна не стоит

Ни вдохновенья, ни страстей,

И ваших песен не присвоит

Всесильной красоте своей?

Молчите вы?

Поэт

Зачем поэту

Тревожить сердца тяжкий сон?

Бесплодно память мучит он.

И что ж? Какое дело свету?

Я всем чужой. Душа моя

Хранит ли образ незабвенный?

Любви блаженство знал ли я?

Тоскою долгой изнуренный,

Таил я слезы в тишине?

Где та была, которой очи,

Как небо, улыбались мне?

Вся жизнь — одна ли, две ли ночи?

И что ж? Докучный стон любви,

Слова покажутся мои

Безумца диким лепетаньем.

Там сердце их поймет одно,

И то с печальным содроганьем:

Судьбою так уж решено.

С кем поделюсь я вдохновеньем?

Одна была — пред ней одной

Дышал я чистым упоеньем

Любви поэзии святой.

Там, там, где тень, где лист чудесный,

Где льются вечные струи,

Я находил огонь небесный

Сгорая жаждою любви.

Ах, мысль о той души завялой

Могла бы юность оживить,

И сны поэзии бывалой

Толпою снова возмутить!

Она одна бы разумела

Стихи неясные мои;

Одна бы в сердце пламенела

Лампадой чистою любви.

Увы, напрасные желанья!

Она отвергла заклинанья,

Мольбы, тоску души моей:

Земных восторгов излиянья,

Как божеству, не нужны ей.

(1824 г.)

Кое-какие намеки попадаются и в строфах «Онегина»:

Люблю я бешеную младость,

И тесноту, и блеск, и радость,

И дам обдуманный наряд;

Люблю их ножки: только вряд

Найдете вы в России целой

Три пары стройных женских ног.

Ах, долго я забыть не мог

Две ножки!.. Грустный, охладелый,

Я все их помню, и во сне

Они тревожат сердце мне.

Когда и где, в какой пустыне,

Безумец, их забудешь ты?

Ах, ножки, ножки! Где вы ныне?

Где мнете вешние цветы?

Взлелеяны в восточной неге,

На северном печальном снеге

Вы не оставили следов:

Любили мягких вы ковров

Роскошное прикосновенье.

Давно ль для вас я забывал

И жажду славы, и похвал,

И край отцов, и заточенье?

Исчезло счастье юных лет —

Как на лугах ваш легкий след.

(Глава первая; строфы XXX–XXXI)

И в четвертой главе:

Словами вещего поэта

Сказать и мне позволено:

Темира, Дафна и Лилета,

Как сон, забыты мной давно.

Но есть одна меж их толпою…

Я долго был пленен одною…

Но был ли я любим, и кем,

И где, и долго ли?..

Зачем Вам это знать?

Не в этом дело!

Что было, то прошло, то вздор;

А дело в том, что с этих пор

Во мне уж сердце охладело,

Закрылось для любви оно,

И в нем и пусто, и темно.

(Глава четвертая; строфа III)

Этими строками Пушкин как бы ставил предел любопытству своих будущих биографов. Но, конечно, они не могли примириться с подобным ограничением. Относительно неизвестной женщины, внушившей поэту неразделенную и так долго продолжавшуюся страсть, было высказано много догадок. В кругах, занимающихся изучением Пушкина, доныне памятен турнир, во время которого паладинами двух красавиц выступили два современных исследователя и критика — М. О. Гершензон и П. Е. Щеголев.

Оба они согласны в том, что и приведенные выше строки «Разговора», и любовный бред «Бахчисарайского Фонтана», и посвящение «Полтавы» относятся к одной и той же особе. Однако, что касается имени ее, то им не удалось придти к соглашению.

Гершензон, исходя из засвидетельствованного стихами и для него несомненного факта северной любви Пушкина, высказал предположение, что объектом этой любви была княгиня Мария Аркадьевна Голицына, урожденная княжна Суворова-Рымникская. От княгини Голицыной, находясь еще в Петербурге, Пушкин якобы слышал легенду о Марии Потоцкой, обработанную им впоследствии в поэме «Бахчисарайский Фонтан». С воспоминанием о Голицыной, по мнению Гершензона, связаны также элегии: «Умолкну скоро я» и «Мой друг, забыты мной следы минувших лет…» и, кроме того, послание «Давно о ней воспоминанье…» Комментируя эти три стихотворения, Гершензон полагал возможным воссоздать психологический портрет княгини Марии Аркадьевны и подробно характеризовать чувство, которое она внушила Пушкину. Путем подробного анализа биографических данных и черновых Пушкинских рукописей Щеголев убедительно доказал, что обе элегии не относились и не могли относиться к Голицыной. Что же касается послания, без сомнения ей адресованного, то оно лишено каких бы то ни было любовных элементов