Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка - [90]

* * *

В 30-е годы Пушкин полностью преодолевает свое легкомысленное отношение к библейским сюжетам и создает целый ряд стихотворений, которые показывают нам отношение поэта к прежним своим необдуманным созданным вещам и к своему «греховному» прошлому, какое можно интерпретировать как п о к а я н и е [7].

Процесс пересмотра Пушкиным существенных сторон своего мировоззрения совершается таким образом, что именно к концу его жизни мы обнаруживаем известное погружение поэта в вопросы религиозного состояния души человека. Он создает целый цикл стихотворений, общим числом — шесть, которые по-своему знаменуют то самое духовное преображение, о котором он писал еще в 1826 году в «Пророке».

Из шести стихотворений, помеченных в рукописях римскими цифрами от I до VI, до нас дошли четыре: «Отцы пустынники и жены непорочны» (II), «Подражание итальянскому» (III), «Мирская власть» (IV), «Из Пиндемонти» (VI). Стихотворения под номерами I и V не сохранились.

«Отцы пустынники и жены непорочны» являются переложением молитвы Ефима Сирина, читаемой в дни Великого поста. Пушкин не просто обращается к тексту молитвы, но вкладывает в нее, молитву, свой личный духовный опыт. В этом переложении прочитывается сам Пушкин с актуальными теперь для него темами пережитых страданий, ошибок, печалью за совершенные проступки и греховные заблуждения, с актуализируемой открытостью и потребностью к духовному преобразованию.

Это стихотворение лишено той торжественной интонации и пророческого риторического наполнения, какие, к примеру, в том или ином виде, мы обнаруживаем в «Пророке» и в «Памятнике». Оно носит интимный характер, почти исповедальный, в нем подчеркивается отказ субъекта стихотворения от прежней жизни и радостная готовность к необходимому внутреннему преображению. Это тот самый акт деятельного раскаяния («И падшего крепит неведомою силой»), который полностью осознан поэтом, видящим в этом процессе «воспоминания» и рефлексии над заблуждениями и ошибками прошлого необходимый этап морального возрождения — и с радостью принимающего свое новое состояние.

— «Владыко дней моих! Дух праздности унылой,

Любоначалия, змеи сокрытой сей,

И празднословия не дай душе моей.

Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,

Да брат мой от меня не примет осужденья,

И дух смирения, терпения, любви

И целомудрия мне в сердце оживи».

Пророческое устремление к глаголанию истины и божественной правды, как это яростно прозвучало в «Пророке», сменяется «скромной» просьбой не впасть в «празднословие»; поэт хочет всмотреться в свои «прегрешенья», дабы преодолеть память о них чувствами «смирения, терпения, любви и целомудрия».

Поразительное стихотворение Пушкина, которое, может быть, не являясь столь риторически ярким и классически четким, как «Памятник», предстает как истинное духовное завещание поэта, прошедшего сложный путь прозрения, нашедшего в себе силы пройти через процессы «раскаяния» к состоянию «покаяния» и выразить это в изумительной художественной форме.

Другие стихотворения этого цикла также устремлены через явные библейские темы и мотивы к передаче некого общего нового состояния поэта, который не просто размышляет над основами существования человека, но обнаруживает очевидные ответы или, по крайней мере, видит сложную связь между собственной жизнью, ее духовным богатством и вечными вопросами предательства в бытии, идущими от поцелуя Иуды («Подражание итальянскому»); анализирует постоянную борьбу с собственными грехами («Напрасно я бегу к сионским высотам, Грех алчный гонится за мною по пятам…») и, наконец, признает через совершенно отчетливое суждение вышний суд и высшую духовную власть божества над властью мирской («Мирская власть»).

В этом последнем стихотворении Пушкин выступает как безусловный религиозный поэт, напрямую обращающийся к главным событиям христианства — распятию и воскресению Христа («Когда великое свершалось торжество И в муках на кресте кончалось божество…»). Поэт обращается к конкретной ситуации, когда во время страстной пятницы у плащаницы в Казанском соборе выставлялись часовые. Пушкин пишет не столько об этой конкретной ситуации, но подчеркивает зависимость всей мирской жизни (и мирской власти) от высшей власти «Того, чья казнь весь род Адамов искупила».

* * *

Вопрос о взаимоотношении Пушкина и христианских ценностей давно обсуждается у наиболее ответственно относящихся к наследию поэта пушкинистов. Мы разделяем мнение В. Непомнящего, выразившееся со всей определенностью в его заметках в связи с выходом в свет II сборника «Пушкинская эпоха и христианская культура» (Санкт-Петербург, 1994). Он писал: «…Мир пушкинских ценностей, духовных и нравственных, в целом своем ни на йоту не расходится с Нагорной проповедью, с заповедями блаженства; что смысл и дух творчества Пушкина, суть его идеалов не имеют в целом ничего общего ни с изощренным католическим искусством приспосабливать небесное для земных нужд, ни с прагматической линейностью протестантизма, ни с неоязыческим спиритуализмом и „новым христианством“ нашего „серебряного века“; что полнота и ясность пушкинского созерцания Божьего мира — во всем величии его Замысла и во всей изуродованности его грехом — ведут к идеалам такой высоты, которая граничит с неотмирностью, составляющей одну из ключевых черт православного строя мысли и чувства» [8, 62–63].