Пушкин. Духовный путь поэта. Книга первая. Мысль и голос гения - [3]
Говоря о такой грандиозной личности как фигура Пушкина, мы не должны забывать его как реального человека (в противовес его явлению как неотъемлемой части национальной мифологии), частного субъекта со своими предубеждениями, привычками, хандрой, страстями, болями, склонностью к фатализму, верящего в судьбу и приметы, неуемного в веселье, верного товарища, замечательного отца и мужа, — любой исследователь, размышляя об этом, взваливает на себя задачу невероятной сложности, так как все это вошло в состав лирики поэта, в его другие тексты, и вычленить их них просто Пушкина практически невозможно. Он, исследователь, вынужден будет обращаться не только ко всему наследию поэта, не только к громадной, не имеющей краев литературе о нем, не только к тем явлениям русской культуры, которые поэт и предугадал и наметил пути их развития, но и к самому себе. Сравнение и сопоставление здесь не то что уместны, но единственно необходимы, так как без глубинного, своего прочтения и понимания Пушкина, нечего и браться за подобную тему.
Но и ответственность — немыслимая, безграничная. Однако, нечего делать, надо пробовать и делать то, что должно. Меньше всего хотелось бы обозначить эту книгу как следование какому-то конкретному жанру. Это, конечно, не монография, не эссе, не публицистическая работа, не философский трактат, не биографический очерк. Всего этого будет понемногу в книге — и так и тогда, когда автору будет казаться это уместным. В известной мере научный подход к художественному миру Пушкина будет представлен во второй части книги «Мир пророка».
Это будет просто к н и г а, книга о Пушкине, в которой мы прежде всего обратимся к письмам и другим материалам поэта (литературной критике, дневникам, историческим штудиям) и попробуем обнаружить в них самые важные — для автора книги в первую очередь, а он надеется, что и для читателя — смыслы и «опорные точки». Необходимо постараться увидеть в этих материалах историю духовного становления Пушкина, то, как его собственное, личное, интеллектуальное и эмоциональное человеческое развитие влияло на содержание основных произведений.
Очевидно ведь, что если бы Пушкин не был великим человеком, то не смогла бы удаться ему та роль, которую он блистательно исполнил — «одного из умнейших людей России» (слова Николая Первого, сказанные о поэте), родоначальника новой русской литературы, фундатора русского литературного языка, писателя, без которого не было бы всей великой русской литературы XIX века. Это настолько ясно, что даже величайшие гении того века — Гоголь, Толстой, Достоевский — безоговорочно признавали его первенство и свою зависимость от него.
И все же он был безмерно одинок. Одинок всякий гений, заглядывающий туда, куда трудно заглянуть обыкновенному человеку. Но Пушкин был гением ultra plus perfectum. Известная хандра его по-своему отражала ощущение того, что он превышал возможности людей своего времени. Даже самые близкие друзья иногда его не понимали. Через такое непонимание пришлось ему пройти в тяжелые недели и дни 1836 и 1837 годов, когда духовно близкие ему люди — Карамзины, Вяземские, Жуковский — не до конца понимали мотивов его поведения и его страдания в ситуации, когда он один-одинешенек защищал себя не только от обрушившихся на него сплетен и клеветы, но и защищал свое место в русской литературе, свою роль в истории России.
Кн. П. Вяземский писал А. О. Смирновой 2 марта 1837 года, уже после смерти поэта: «Легко со стороны и беспристрастно, или бесстрастно, то есть тупо деревянно, судить о том, что он должен был чувствовать, страдать, и в силах ли человек вынести то, что жгло, душило его, чем задыхался он, оскорбленный в нежнейших и живейших чувствах своих: в чувстве любви к жене и в чувстве ненарушимости имени и чести его, которые, как он сам говорил, принадлежат не ему одному, но России».
После смерти поэта к его друзьям пришло прозрение (и об этом мы поговорим дальше), но в самые тяжелые для него минуты почти никто не разделял его мучений и не оказал ему той помощи, которая могла бы сохранить жизнь, не отдавая на поругание честь. Тот же П. А. Вяземский, один из ближайших его друзей, пишет, совсем немного отойдя от смерти поэта и узнав что-то, что переменило его первоначальное снисходительное отношение к другой стороне смертельной дуэли: «Пушкин был не понят при жизни не только равнодушными к нему людьми, но и его друзьями. Признаюсь и прошу в том прощения у его памяти: я не считал его до такой степени способным ко всему. Сколько было в этой исстрадавшейся душе великодушия, силы, глубокого, скрытого самоотвержения!»
Пушкину по его характеру и гению надобно было всего сразу и наилучшего. Высватав себе первую красавицу империи, Пушкин по-своему удовлетворил свое мужское и человеческое тщеславие. Он, правда, не догадывался тогда (понимание придет позднее), что за это придется расплатиться. И позже, уже осознавая это, он не знал, что расплата будет самой высокой пробы — его собственная жизнь.
