Пушкин. Духовный путь поэта. Книга первая. Мысль и голос гения - [15]
Конец января — первая половина февраля 1825 года. Л. С. Пушкину. Из Михайловского в Петербург.
Жду шума от «Онегина»; покамест мне довольно скучно: ты мне не присылаешь Conversations de Byron, добро! Но, милый мой, если только возможно, отыщи, купи, выпроси, укради «Записки» Фуше и давай мне их сюда; за них отдал бы я всего Шекспира; ты не воображаешь, что такое Fouche! Он по мне очаровательнее Байрона. Эти записки должны быть сто раз поучительнее, занимательнее, ярче записок Наполеона, т. е. как политика, потому что в войне я ни черта не понимаю. На своей скале (прости Боже мое согрешение!) Наполеон поглупел…
Очаровательное место, говорящее о живом, постоянном интересе Пушкина к событиям политической и литературной жизни. Фуше, известный министр внутренних дел, служивший и при Бурбонах, и при Наполеоне, отличавшийся поразительным умениям всем угождать, был абсолютно беспринципным человеком, использовавший слабости людей и их пороки, стараясь знать все обо всех — мог ли Пушкин пройти мимо такого материала?
Пушкин был очень любопытным человеком в том отношении, что его интересуют всякого рода особенности в поведении и взглядах человека; одна из главных, не видных сразу, его тем — это скрытые пружины истории, поведения исторических деятелей. Об этого его постоянный интерес к Наполеону, Байрону, который был не только поэтом, но и участником борьбы Греции за свое освобождение от османского владычества, Фуше, парижскому палачу Самсону и т. д.
Интеллект Пушкина как бы не знает никаких ограничений в плане предписаний того, чем ему стоит заниматься и о чем думать. Та свобода, которая составляет квинтэссенцию его человеческой сущности и которая так ярко была выражена в его творчестве, есть отражение его уникальной человеческой индивидуальности с невиданными для своей эпохи степенями духовной и мыслительной свободы. Еще вопрос — смог ли русский человек, следующий ему в рамках историко-культурной парадигмы, в самых высших своих проявлениях от Толстого и Достоевского до Чехова и Блока, приблизиться к этому, уже достигнутому Пушкиным, уровню подлинной человеческой свободы?
23 февраля 1825 года. Н. И. Гнедичу. Из Михайловского в Петербург.
Брат говорил мне о скором совершении Вашего Гомера. Это будет первый классический, европейский подвиг в нашем отечестве (черт возьми это отечество). Но отдохнув после «Илиады», что предпримите Вы в полном цвете гения, возмужав во храме Гомеровом, как Ахилл в вертепе Кентавра?..
Когда Ваш корабль, нагруженный сокровищами Греции, входит в пристань при ожиданьи толпы, стыжусь Вам говорить о моей мелочной лавке № 1. — Много у меня начато, ничего не кончено. Сижу у моря, жду перемены погоды.
Пушкин — человек широчайшего кругозора; ему важно, что должен появиться в русской культуре перевод бессмертных поэм Гомера, и он пристально следит за работой Н. Гнедича. Вот этот диапазон пушкинских состояний, в том числе и интеллектуального рода, когда от самых легких и фривольных стихов поэт в д р у г переходит к темам самым серьезным, беспрестанно поражал его собеседников и друзей: столь необычна была эта духовная подвижность его гения, вмещающая в себя практически все, что доступно человеческому восприятию.
Восклицания Пушкина о «своем отечестве» в критическом ключе также характерны для его переписки, и они не должны нас удивлять и тем более не нужно в них видеть не-патриотическую позицию поэта. Напротив, не раз было замечено в русской культуре и истории, что наиболее горькую правду и серьезные нарекания по поводу устройства жизни в России — от свободы слова до общественных перспектив, высказывали как раз истинные патриоты и приверженцы своего отечества.
24 марта 1825 года. А. А Бестужеву. Из Михайловского в Петербург.
Твое письмо очень умно, но все-таки ты неправ, все-таки ты смотришь на «Онегина» не с той точки, все-таки он лучшее произведение мое. Ты сравниваешь первую главу с «Дон-Жуаном». — Никто более меня не уважает «Дон-Жуана» (первые пять песен, других не читал), но в нем нет ничего общего с «Онегиным». Ты говоришь о сатире англичанина Байрона и сравниваешь ее с моею, и требуешь от меня таковой же! Нет, моя душа, многого хочешь. Где у меня сатира? О ней и помину нет в «Евгении Онегине». У меня бы затрещала, если б коснулся я сатиры…
Вот вам и ответ на последующие (по времени) восклицания в основном западных исследователей русской литературы, что Пушкин является подражателем Байрона. Он ранее других своих критиков прямо ответил на этот вопрос — никакого подражания. Что же касается общего духа их поэзии — Пушкин, конечно, находится в едином пространстве с Байроном грандиозной для развития человеческой личности эпохи романтизма в Европе, о чем он сам не раз упомянет в своей переписке и литературных статьях.
Другая линия в этом письме — это тикающие исторические часы, которые сейчас известны поминутно: готовится восстание декабристов, друзья Пушкина, в том числе и те, с кем он переписывается, обдумывают самые смелые идеи общественного переустройства России. Никто пока еще на этот момент не знает, когда, где, в каком виде все будет происходить. Но история уже начала свой ход в этом направлении, и пушкинский «Борис Годунов» будет ответом поэта на главнейшие вопросы исторической жизни России.
