Пушкин - [8]

И эти названия, эти живущие слова, всегда русские, чисто русские, почерпнутые из свежих народных родников, принимают каждый раз особую окраску – даже той чужой страны, чужого склада, которых им приходится касаться. Мы уже видели это в гениальном «Подражании Корану», но это так везде: и в дантовских терцинах, и в протяжном и прекрасном «Талисмане», и в мотивах из Библии, и в песнях славян.

Возьмите, например, отрывок из упомянутого раньше послания к Юсупову:

Так, вихорь дел забыв для нег и лени праздной,

В тиши порфирных бань и мраморных палат

Вельможи римские встречали свой закат.

И к ним издалека то воин, то сенатор.

То консул молодой, то сумрачный диктатор

Являлись день-другой роскошно отдохнуть,

Вздохнуть о пристани и вновь пуститься в путь.

Что же, разве сквозь эти звуки, не заглушая, не искажая их, не слышится и речь латинская? Разве в этих семи строках не показана вся даль античной культуры и психологии, величественной, как римские вельможи? В медленно ниспадающих складках этих дорогих стихов не чуется ли вам торжественный шелест древних тог? И, однако, здесь дано не только местное, ушедшее, исторически ограниченное: кому из утомленных путников жизненной дороги будет чуждо это естественно-человеческое «вздохнуть о пристани»? Или какая общепсихологическая глубина в том, что слову диктатор придан эпитет сумрачный! Диктатор является к праздному вельможе день-другой роскошно отдохнуть, расправить морщины на своем сумрачном челе, потому что уже невыносимо стало для него это бремя власти и ответственности, какое возложили на его обыкновенные, человеческие плечи. Ему ли не быть сумрачным, когда он один, точно Бог, должен диктовать народу свою волю и встречать не совет и помощь, а только послушание; когда он, как Атлас, держит на себе целый мир миродержавного Рима и жизнь и смерть миллионов людей?..

Или вспомните стихи, которые так сильны, что их можно трепетать как живого существа, – и точно выковал их молот Гефеста:

Когда владыка ассирийский

Народы казнию казнил

И Олоферн весь край азийский

Его деснице покорил, —

Высок смиреньем терпеливым

И крепок верой в Бога сил,

Перед сатрапом горделивым

Израиль выи не склонил.

Во все пределы Иудеи

Проникнул трепет. Иереи

Одели вретищем алтарь.

Главу покрыв золой и прахом,

Народ завыл, объятый страхом, —

И внял ему Всевышний царь.

Пришел сатрап к ущельям горным

И зрит: их тесные врата

Замком замкнуты непокорным,

Грозой грозится высота.

И, над тесниной торжествуя,

Как муж на страже в тишине,

Стоит, белеясь, Ветилуйя

В недостижимой вышине.

Замок – непокорный, им замкнуты тесные врата, грозой грозится высота: все это сильное, еще усиленное аллитерациями, не достигнуто преднамеренно какими-нибудь внешними приемами и не рассчитано на эффект. Царь и властелин слова, Пушкин не является, однако, ювелиром или виртуозом его. Он не играет в звуки. Рифмы с ним запросто живут. Его высокая фонетика только соответствует подъему его вдохновенного чувства. И то, что в его красоту изредка вторгаются стихи бледные или вялые, – это не ослабляет впечатления, а только дополняет тот облик непосредственной простоты, естественности и несовершенной человечности, который так присущ Пушкину и у него так дорог. Великому не прощаешь малого; но у Пушкина это малое звучит как родное, интимно и тепло, и еще более сближает нас с ним, далеким гением.

Сильное, страшное, боевое, как Полтавский бой, или «Стамбул гяуры нынче славят», или грозные картины Кавказа, свойственны его поэзии так же органически, как и мотивы совершенно иные, нежные, тихие и ласковые, как разговор Татьяны с няней, или «Для берегов отчизны дальней», или «Прибежали в избу дети», или это деревенское

Есть место: влево от селенья,

Где жил питомец вдохновенья,

Две сосны корнями срослись;

Под ними струйки извились

Ручья соседственной долины.

Там пахарь любит отдыхать,

И жницы в волны погружать

Приходят звонкие кувшины;

Там у ручья, в тени густой

Поставлен памятник простой.

Под ним (как начинает капать

Весенний дождь на злак полей)

Пастух, плетя свой пестрый лапоть,

Поет про волжских рыбарей;

И горожанка молодая,

В деревне лето провождая,

Когда стремглав верхом она

Несется по полям одна,

Коня пред ним остановляет,

Ременный повод натянув

И флер от шляпы отвернув,

Глазами беглыми читает

Простую надпись – и слеза

Туманит нежные глаза.

Мы подчеркнули живые детали, чудно восполняющие элегическую картину, и возникает чувство благодарности к Пушкину за то, что он все это замечает, видит все эти наши человеческие движения.

Когда он прикасается к родине, когда передает русскую сказку, он находит слова и рифмы, очаровательные в своей наивности, и самая обычность созвучий производит здесь впечатление первобытности и простоты. Вы с какою-то радостью слышите:

В синем небе звезды блещут,

В синем море волны хлещут.

Разве не есть что-то мило-детское в таких стихах, в таких сочетаниях:

Отвечает ветер буйный:

Там за речкой тихоструйной,

Есть высокая гора;

В ней глубокая нора!

Или:

Ветер, ветер, ты могуч,

Ты гоняешь стаи туч,

Ты волнуешь сине море,

Всюду веешь на просторе,

Не боишься никого,

Кроме Бога одного.

Но безнадежна всякая попытка доказать Пушкина… Надо просто его читать, раскрыть почти на любой странице его книгу, отдаться ей слухом и духом, и тогда каждый сам почувствует, что даже не в одном содержании величие нашего великого, а в самом течении, в звучащей радости его стихов.