Пушистые и когтистые компаньоны человека у Достоевского - [8]

6

…Как это ни прискорбно, но в человеке, даже самом смирном, живет бесчувственный потребитель, который не погнушается в ином случае пустить кошку на воротник. Такой именно случай представился смиреннейшему бедняку из «Петербургских сновидений»: «У него всего имения было только шинель, как у Акакия Акакиевича, с воротником из кошки, “которую, впрочем, всегда можно было принять за куницу”. Я даже подозреваю, что будь у него кошка, которую нельзя было принять за куницу, то он, может, и не решился б жениться, а еще подождал» (19; 70).

В Библии есть слова: «Не положу пред очами моими вещи непотребной» (Псалом 100: 3). Синонимом непотребства, безобразия, кощунства всегда считалось непогребенное тело умершей кошки, валяющееся где попало или подброшенное кому-то в злых целях. В «Бесах» некая убогая вдовица в числе прочих посетителей приходит к юродивому Семену Яковлевичу с жалобой на детей своих и долго стоит в ожидании благодати. При прошлом визите к юродивому ей велено было усладить сердце свое добротой и милостью, а только потом приходить жаловаться. Но не тут-то было — вдова ослушалась и взбунтовалась. «Да что ты, батюшка, — озлилась вдруг вдовица, — да они меня на аркане в огонь тащили, когда у Верхишиных загорелось. Они мне мертву кошку в укладку заперли, то-есть всякое-то бесчинство готовы» (10; 258).

С давних пор известны детские считалки-молчанки. «Ехали цыгане, кошку потеряли. / Кошка сдохла, хвост облез, / Кто промолвит, тот и съест. / А кто засмеется, / Тот ее крови напьется». Очевидно, однако, что в невинной на первый взгляд считалке-молчанке содержится страшилка, угроза, запрет на действие. Дохлая и непогребенная кошка должна вызывать ужас, отвращение, как впрочем, и любое мертвое тело, не преданное земле. Достоевский пользуется сравнением-страшилкой, подчеркивая самую высокую степень безобразия и непотребства. «Что было под подошвами, — рассказывает о своих невзгодах убогий мытарь Родиоша из «Текущей жизни», — и с частью собственных подошв, — всё осталось на шоссе; рубашка на мне — это была не рубашка, а какая-то дохлая кошка. Перемениться нечем» (27; 171).

Картина «Партия арестантов на привале» художника В. И. Якоби, описанная Достоевским в статье «Выставка в Академии художеств за 1860–1861 год», поразила писателя одним общим выражением изображенных на картине лиц — их тупым, неподвижным равнодушием. Именно этот отпечаток — непобедимой, безучастной черствости — заметил он и на лицах арестантов, и на лицах охранников. И вот самый сильный акцент: «Возле той же телеги стоит этапный офицер. Он одною рукою открывает один глаз покойника, чтоб убедиться, вероятно, в его смерти. Открывается мертвый большой глаз, с подвернутым книзу зрачком. Офицер, очень равнодушно покуривая трубку, спокойно смотрит на поблекший глаз, и на черством лице его не выражается ровно ничего: ни участия, ни сострадания, ни удивления, совершенно ничего, так, как если бы он смотрел на дохлую кошку или на придорожную трясохвостку. Он даже гораздо больше занят своей трубкой, чем покойником, которому в глаз заглянул только мимоходом» (19; 152).

Но как же славно вспомнить остроумные пословицы и поговорки, где присутствуют коты и кошки! Вот прелестный диалог двух арестантов в «Записках из Мертвого дома»: «— Значит, ты богатый, коли сложа руки сидеть хочешь? — Богат Ерошка, есть собака да кошка» (4; 200). Выражение было записано Достоевским в Омском остроге в «Тетрадке каторжной» под номером 464 и позже точно в таком же виде перекочевало в «Мертвый дом». Аналог пословицы находим у В. Даля: «Богат Мирошка, а животов — собака да кошка»^{5}. В «Тетрадке каторжной» под номером 373 была записана еще одна редкая кошачья поговорка: «Где та мышь, чтоб коту звонок привесила?» Выражение, видимо, так нравилось Достоевскому, что он употребил его дважды — один раз в «Селе Степанчикове» (3; 35), второй раз — в «Записках из Мертвого дома» (4; 206). Где та смелая и ловкая мышь, что сможет навесить на кота колокольчик, который будет предупреждать мышей о приближении кота? В обоих случаях об этом размышляют мужики-простолюдины: арестанты — о тюремном начальстве, мирные крестьяне — о тиране Фоме Фомиче Опискине.

* * *

В статье «Жестокий талант» один из самых взыскательных критиков Достоевского Н. К. Михайловский сердито упрекал писателя в неумении изящно и легко шутить. «Шутка решительно не удавалась Достоевскому. Он был для нее именно слишком жесток, или, если кому это выражение не нравится, в его таланте преобладала трагическая нота. Шуточные вещи он пробовал писать не раз. Но или шутил над тем, что ни в каком смысле шутки не заслуживает (“Двойник”), или же шутка напоминала — да позволено мне будет это сравнение — кошачью игру: кошка совершенно незаметно раздражается процессом игры и переходит с него на действительное, злобное царапанье и кусанье. Разница, однако, в том, что Достоевскому не доставало грации кошки: он сплошь и рядом вводил в свои шутки грубейшие и отнюдь не грациозные эффекты (“Дядюшкин сон”, “Крокодил” и др.). “Чужая жена и муж под кроватью” — “происшествие необыкновенное” — принадлежит именно к разряду этих грубых и вовсе не грациозных шуток»