Пупок - [35]

— В самиздате издавались, — игриво отметил Трясина.

— Читатели делали. А что оставалось, когда роман изъяли из библиотек?

— Так вы диссидент! — подобострастно глумился Трясина.

— Возможно, — потупился хозяин. — Но с обратным знаком.

Бюст самого Ивана Григорьевича с молодцеватым лицом черного металлического цвета расположился на подоконнике. Мы стали расставлять аппаратуру.

— Теперь мы вас подгримируем, — сказал Трясина и достал коробку с гримом.

— Да чего меня реставрировать! — возмутился, нос некоторым кокетством, Иван Григорьевич.

— Не скажите, — покачал своей перекрашенной головой Трясина и принялся румянить старика. Он вынул губную помаду и сделал ему большие красные губы. Ивана Григорьевича можно было немедленно выставлять в гробу напоказ такой же сволочи, как и он сам.

— Зачем помада? — заволновался Иван Григорьевич. — Я же мужчина.

— Иначе дыра будет вместо рта, — строго пояснил Трясина.

— А вы, собственно, из какой телекомпании? — вдруг с подозрением спросил загримированный враг. — Ведь вы все вырежете!

— Не вырежем! — Я улыбнулся ему и сел в кресло, а он сидел на стуле и волновался, сложив на стол некрасивые руки.

— Мотор! — крикнул Трясина самому себе.

Поскольку камера была без кассет и без батареи, Трясине нечего было делать. Он только смотрел в слепой глазок, оттопырив зад.

— Иван Григорьевич! — сказал я приподнятым голосом. — Вы…

— День добрый, уважаемые зрители! — перебил меня Иван Григорьевич.

— Да-да, — сказал я. — Вот только насколько он добрый, этот день?

Иван Григорьевич нахмурился.

— В трудное время мы живем, это верно.

— И вот мой первый вопрос: расскажите о вашем детстве.

— Я ветеран, — заговорил Иван Григорьевич. — С первого дня войны бил фашистов. Под Варшавой меня контузило. После войны под руководством маршала Рокоссовского наводил в Польше порядок. Там было много всякой нечисти.

Я непроизвольно кивнул головой.

— Победа далась нам нелегко. — Он резко встал со стула и вышел из комнаты.

— Чего это он? — спросил Трясина.

В ответ раздался жуткий пердеж из уборной.

— Испражняется, — оживился Трясина. — Со страшной силой срет. Пора!

— Постой, — сказал я. — Интересно.

— Ну, смотри, — неодобрительно сказал Трясина.

Примерно через четверть часа после своего внезапного ухода Иван Григорьевич вошел с извинениями.

— Приспичило, — пояснил он.

— Иван Григорьевич! — сказал я, по-телевизионному улыбаясь. — Кто главный враг России?

— Очень зоркий вопрос, — одобрил Иван Григорьевич. — Да, чуть было не забыл. Ко мне поступил страшный документ.

Иван Григорьевич извлек из письменного стола рукописные листки, надел очки. Он стал похож на пенсионера, решившего разобраться со счетами за электричество.

— «Посеяв в России хаос, — взволнованно прочитал он, — мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в фальшивые ценности верить…» Планы разрушения нашего государства изложены в послевоенной доктрине Алена Даллеса. Вот как рекомендует действовать шеф ЦРУ: «Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия гибели самого непокорного на Земле народа».

— Гибели самого непокорного народа? — переспросил я.

— Директива точно осуществилась, — безжалостно кивнул писатель. — Как? Вот послушайте: «Из литературы и искусства мы, например, вытравим их социальную сущность, отобьем у художников охоту заниматься изображением процессов, которые происходят в глубинах народных масс».

— Это им удалось, — легко согласился Трясина.

— Все началось еще при Никите, — объяснил нам Иван Григорьевич. — Но и в брежневские годы ЦРУ не сидело сложа руки. Каждый второй член Политбюро был масон.

— Кто же конкретно виновен в развале великой державы? — воскликнул я.

— Суслов! — раздался слабый голос.

Мы оглянулись и вздрогнули. С распущенными волосами за нами стояла тощая отвратительная старуха с простым русским лицом и кровавыми тампонами в ноздрях. Трясина с присущей ему элегантностью поцеловал хозяйке руку.

— Она глухая, — сказал Иван Григорьевич. — Кроме того, по вечерам у нее из носа течет кровь. Это неопасно для жизни.

— Иван! — промолвила Наталья Михеевна. — Где мы? Я тебя потеряла!

— Все в порядке, Наташа! — шевеля красными губами, заорал на нее Иван Григорьевич.

— Суслов заставил нас жить по указке из-за океана, — мягко вступила в разговор Наталья Михеевна. — Поддерживал подонков, награждал их лауреатскими медалями и Звездами Героев. Хрущевский зять Аджубей получил Ленинскую премию; журналист Юрий Жуков — Героя Соцтруда. А за что, за какие шедевры?

Закусив губу, Иван Григорьевич устремил на Наталью Михеевну взгляд беспомощной растерянности и священного негодования. Потом заговорил негромко, даже как будто спокойно, но мы видели, какой ценой дается ему спокойствие:

— Документ напомнил мне «Протоколы сионских мудрецов». Сбылось все, как запланировано. Теперь, — кивнул он на камеру, — этот документ услышит весь народ.

— Не ты ли мне говорил, родной, что народа нет, а есть толпа, масса? — спросила Наталья Михеевна.

— Надеюсь, сегодняшняя обманутая толпа завтра превратится в народ. Но народу русскому очень тяжело будет поднять страну. Внутри него за последние годы появилось много врагов России. И главные среди них — молодежь. Эти жестокие уроды запросто насилуют и убивают своих подруг за джинсы, за «видик». А теперь, родная, — заорал Иван Григорьевич, — налей-ка нам горячего чайку! Да покрепче!