Пупок - [34]

За утренним чаем молодой человек сказал:

— Я знаю одного парня, который кладет муху в рот, а она вылетает у него из уха.

— Из правого или левого? — спросил гражданин в шляпе.

— А я однажды в пионерском лагере, — сказала девушка с толстыми ножками, — нечаянно откусила пионервожатой ухо.

— Левое или правое? — спросил гражданин в шляпе.

— Точно не помню.

— Ну и что тебе за это сделали? — встревожилась не на шутку старушка.

— Ничего. Я ведь не нарочно.

— Должен вам сказать, — объявил гражданин в шляпе, — что я несколько лет назад был лично знаком с одним бывшим замминистра.

— А я видела Кагановича вблизи, — сказала старушка, и ее лицо озарилось приятным воспоминанием.

Гражданин в шляпе с аппетитом доел остатки вчерашних шпрот, слегка позеленевших за ночь от скуки дальней дороги, и стал складываться: приближалась его станция.

— Возьмите полотенце, — предложил молодой человек, — а мы скажем проводнику, что вам его не давали.

— Это идея, — сказал гражданин в шляпе и запихнул вафельное полотенце в портфель.

Замелькали домики, врассыпную бросились пути. По пустынной платформе с озабоченным видом бегала маленькая женщина в шляпке.

— Вера! — заорал ей гражданин в шляпе, высовываясь в окно и отчаянно махая руками. — Я — тут! Я — сейчас!.. Вот моя мегера, — растроганно обернулся он в купе.

Гражданин в шляпе схватил чемодан и портфель и не попрощавшись выскочил в коридор. Но у самого выхода спохватился и бросился назад в купе.

— Я совсем забыл вам сказать, — тяжело дыша, сообщил гражданин в шляпе своим спутникам, — что этой весной у меня был роман со здешней начальницей станции, Ниной Ивановной Зверевой. Но я дал ей отставку. — И исчез.

Его спутники жадно смотрели в окно на трогательную встречу супругов: с поцелуями и объятьями. Начальница станции Зверева также наблюдала за ней из своего окна, обиженно оттопыря нижнюю губу. Потом она вышла, прищурилась и сделанным равнодушием зазвонила в колокольчик.

— Я тоже изменила своему покойничку, — ласково сказала старушка. — В 1936 году.

— А я вот все непорочна, как голубь, — взгрустнула девушка с толстыми ножками.

— Честно говоря, я люблю такого рода девушек, как вы, — сказал молодой человек и облизал свои сочные губы.

Вагоны дернулись в железной конвульсии. Поезд тронулся.

— Нет, это было в тридцать седьмом, после Конституции, — сказала старушка. — Мы тогда жили в Конотопе. Я тогда еще себе эти белые носочки связала.

1972 год

Враг

Поэт со странной для еврея фамилией Трясина задумал теракт. Я знал француза с фамилией Хрущ — меня мало чем удивишь. Теракт обещал быть художественным. Если художник занимает место своего произведения, если он вместо, то с ним нужно рядом. И когда Трясина спросил: «Ты пойдешь со мной?», я ответил «нет». «Ты пойдешь со мной!» — сказал Трясина, и я сказал «да». Я, может быть, слабовольный, но отнюдь не слабохарактерный.

Трясина выбрал меня, человека из светской хроники, потому что он стал ньюс-мейкером, написав сильное для своего времени двустишие:

П’опы бывают самые разные:

Очень большие и очень грязные.

Но не успел Трясина окунуться в голубизну, как васильки отцвели, теперь не котируются. Мода прошла, особенно на «очень грязные» попы, ибо сколько можно жить бунтом? Чернуха обрыдла. Но я все равно люблю эти стихи, и все их любят, или завидуют.

Просто время пришло другое, время действия.

— Вот вам тапки, — сказал Иван Григорьевич. — Здравствуйте.

Он присмотрелся к нам, а мы присмотрелись к нему.

Трясина перекрасился в блондина и стал похож на жирного хохла. У меня тоже были причины маскироваться. Я наклеил мерзкие усики и надел черные, рейбановские, очки. Иван Григорьевич недавно публично назвал меня мелкой гнидой на службе разврата.

Трясина держал в руках лампу и штатив. А я держал допотопную любительскую видеокамеру, которая отдаленно смахивала на профессиональную.

Я пожал руку своему давнишнему врагу. Он был для меня легендой. Меня колотило от его книг, когда я был еще школьником. И моя покойная мама, учительница черчения, никогда не рвавшая книг, читала и рвала страницу за страницей, рвала и бросала, со слезами оппозиционного бессилия. При ближайшем рассмотрении образ врага оказался:

анально устойчивый,

с красными раздавленными глазами,

в бабушах, которые годами бережно хранят запах вони,

вяло летающий в морозном поднебесье, оставляя за собой струйку пара,

курлык-курлык,

пантера мочегонная,

с остывшей, отслоившейся кожей.

Видно, ночами он сильно потел холодным потом. Лежал на дуршлаке давно отброшенными макаронами.

— А я как раз подумал, Иван Григорьевич, нужно ли нам разуваться, — сказал Трясина слащавым голосом телередактора.

— С некоторых пор, — признался Иван Григорьевич, — я читаю чужие мысли. Даже на расстоянии.

— Боже! — воскликнул шустрый Трясина. — Неужели вы сразу догадались, что мы пришли вас убить и ограбить?

— Ну, ограбить — не ограбить, — внес ясность Иван Григорьевич, — а телевизионщикам я не шибко доверяю.

Мы вошли в главную комнату врага. Враг жил с розовыми обоями. На серванте стоял танк.

— Дело моей жизни, — по-простому, по-доброму сказал Иван Григорьевич, показывая на авторские экземпляры, выставленные в честь нашей встречи. Подняв ногу, поодаль от танка кружилась балеринка. Одна книга — самая знаменитая — лежала крошечной фотокопией.