Пуля для эрцгерцога - [2]

Дядюшка привычным движением поправил шевелюру. Он ничего не понимал, но знал, что надо стараться.

– Совсем другой год, не четырнадцатый, а иной.

– Право, сложно, Настенька, мудрено. Не четырнадцатый, а какой, семнадцатый, что ли?

– Не в цифрах дело, поймите. Может, семнадцатый, может, тридцать седьмой. Не это важно. Важно то, что очень остро я как будто весь смысл этого другого года ощущаю. Могу, кажется, встать, выйти за ворота усадьбы, и мне сразу попадется навстречу не наш обычный деревенский человек, а иной. Могу поехать хоть в Петербург, а там все другое, другие дома, власти, новые моды.

– Рано или поздно все и так переменится.

Настя досадливо махнула рукой.

– Это общие фразы. Не рано или поздно, а сейчас, в данный миг! И я бы не удержалась, проверила, но это всё секунды, мгновения. Наваждение проходит, и теперь я уже точно знаю, что за прудом поле конопляное, за полем проселок, он доведет до станции, там буфетчик мух гоняет полотенцем, колокол дребезжит, к платформе скучный поезд подходит…

Рефлекторно потянувшись к жилетному карману, Афанасий Иванович достал часы, блеснула потревоженная цепочка, отвалилась металлическая створка.

– Уже полтора часа как подошел.

Настя вздохнула, а потом засмеялась.

– Вот всегда вы так, дядя Фаня. Сами говорите о себе, что вы натура мечтательная, «с небесностью», но одновременно без полета в нужный момент.

– Прости, Настенька, права ты, «без полета». Не думается мне о годе семнадцатом, когда нынче сердце не на месте. Как будто подточилось что-то, и в дыры невидимые страхи неведомые лезут. Старческое. Стариковское.

Афанасий Иванович разгладил галстук.

– Но ты меня тоже удивила. Всегда казалась мне девушкой хоть и тонкой души, но вполне практической. Откуда у тебя эти полеты ума?

В этот момент на противоположной стороне пруда из ивовых кустов появился большой полосатый обезьян. Он запрыгал по настилу купальни и замахал приветственно рукой. Тут же появился второй, тоже полосатый.

Афанасий Иванович полез в карман жилета за пенсне.

– Что за дьявол и черт?!

– Это Аркадий, – скучно пояснила Настя. – Со своим, очевидно, приятелем. Он писал.

Молодые люди в тигровых купальных костюмах, закрывавших тело от шеи до колен, весело отвязали одну из лодок и бодро погрузились в нее. Заключили весла и разом налегли на них. От несогласованного нажима лодка раскачалась, черпнула воды. Взлетел фонтан брызг. Звучный хохот поколебал основы тишины в камерном мирке пруда. Лодка была быстро укрощена, в несколько ладных взмахов вырвалась из ивовой тени и, набирая оскорбительную для здешних масштабов скорость, полетела к мосткам.

Настя торопливо извлекла ноги из небезопасной воды и встала рядом с дядей, одергивая и поправляя платье. Дядя Фаня стоял с поднятой рукой, коей крепил пенсне к переносице.

Лодка привела с собой треугольную волну, которая всхолмила пленку воды, вкатила в камыши и произвела там шум.

– Рад видеть, кузина, – крикнул Аркадий. Полосатая грудная клетка его охотно вздымалась, грудная клетка соседа по лавке вела себя так же, только не совпадая по ритму, выдавая выдох рядом с вдохом. Создавалось впечатление, что работает хорошо отлаженный двухтактный двигатель.

– Здравствуй, Аркаша.

– Это Саша Павлов. – Крупная веснушчатая голова с ярко-красными губами, в крупных рыжих кудрях. – Я, кажется, тебе о нем рассказывал.

– Нет, не рассказывал, но я очень рада видеть Сашу.

– А это, – Аркадий хлопнул веслом по воде, – мой дядя Фаня, мой самый лучший дядя. У нас тут все дяди и племянники. Родство от двоюродного до седьмой воды на киселе. И люди все хорошие и очень хорошие.

Аркадий не был чрезмерно крупным юношей, но ему достался слишком тесный купальный костюм. Призванный по идее скрывать не предназначенные к публичной демонстрации части тела, он, наоборот, их выпячивал. Рельефные бедра, раздавленные на лавке ягодицы и то мужское, что мы имеем в виду, а Настя не могла не видеть. Если все это богатство умножить на два (у Саши купальный костюм тоже был тесным), можно понять приступ дурноты, что накатил вдруг на девушку. Она оперлась на плечо Афанасия Ивановича и, повернувшись в профиль к кузену и его гостю, сказала:

– Я пойду распоряжусь насчет завтрака.

Никто не услышал ее, даже дядя Фаня, восхищенно взиравший на полосатых гребцов.

– Давно ли вы изволили прибыть?

– Только что. И решили искупаться с дорожки. Генерал предложил нам освежиться, но мы отказались от его мадеры.

Аркадий называл Василия Васильевича не «папенька», не как-нибудь иначе, а именно «генерал», и трудно было понять, следует ли он таким образом какой-нибудь моде или в самом деле не испытывает к отцу глубоких родственных чувств.

– Идите домой, дядя Фаня, вам напечет голову.

Дяденька приложил холеную ладонь к макушке и сделал сообщение для вновь прибывших:

– А меня ведь зарезать обещают, Аркашенька.

Молодые люди расхохотались и, не сговариваясь, налегли на весла.

Глядя вслед поднимающимся по пологому склону фигуркам пожилого господина и девушки, Аркадий сообщил товарищу, впрочем, ни о чем его не спрашивавшему:

– Человек пустейший, но притом и милейший. Поездил по свету, по Италиям и Парижам. Всему учился, ничему не научился. Во всем разбирается, ничего не знает. Всех любит и ни в ком не разбирается. Я с ним книжки в детстве читал. Он мне в лицах показывал переход Ганнибала через Альпы. Особенно у него получалось эхо в горах, когда слон падает в пропасть…