Пульс памяти - [126]

Пока я ходил за водой к другому колодцу, отец успел созвать мужчин. Пришли и женщины. Испорченный колодец зарывали.

А летом, облюбовав место получше, рыли новый. Тот, который жив своими ключами и сейчас.

И жив он не только ключами. Потемневшие венцы уходящего вглубь сруба — это тоже жизнь колодца, они — как четыре колонки строк в его биографии.

А заодно — и в биографии моего отца…

Подумал я об этом — и хлынуло, наплыло из дней тех: растет невдалеке от нашего дома гора выброшенной лопатами земли. Всех цветов она: от черной, с переходом в пепельные тона, до кирпично-красной и песчано-сизой, местами с фиолетовыми и синими вкраплениями. На полсела бабий гомон, и лишь изредка — как команда или остережение — мужской голос.

А в небольшом отдалении — шарканье пилы и мягкий перестук топоров: плотники собирают дубовый сруб.

Но самое главное и самое трудное — рытье шахты. Когда дойдешь до водоносного пласта! Скоро ль, замокрев, грунт уступит наконец и лопата, извлекая его, приятно зачмокает, будто заговорит с проклюнувшейся водой?

Скоро ли?..

Вода появилась не скоро. Тросик по желобу ролика все скользил и скользил вниз-вверх, вытаскивая из глубины большое ведро с песком.

День рытья… второй… третий…

Стоявшие у во́рота мужчины озабоченно переговаривались с теми, что были там, на дне котлована.

— Больно сухой грунт идет, — кричали, опираясь рукой на ворот, сверху. — Может, ломиком прощупать?

— Давайте ломик, — доносилось, похожее на эхо, снизу.

Пока вгоняли ломик, там и там царило беспокойное молчание. «Неужели просчет? Хитрый водоносный пласт где-то коварно вильнул в сторону — и покатилась подземная речечка мимо… Сколько же теперь еще рыть? Да и будет ли вода в этом месте?..»

Ломик обнадежил, острие его оказалось явно мокрым, но надо было еще копать да копать. В шахту спустилась новая смена, потом спускались еще две и еще, — и я не помню уже, кто из мужиков радостно прокричал наконец со дна, из узкой сырой глубины:

— Вода!

Ведро тут же подняло уже совсем влажный песок, затем — совсем мокрый… А дальше пошла сама долгожданная вода, только густо мутная от глинистых примесей.

Теперь работали внизу по одному и сменялись чаще.

Сменялись просто: опираясь на ворот, становились ногами в ведро и, держась за тросик, опускались вниз.

Некоторые из мужчин не могли опускаться в колодец, боялись, на их долю доставались насмешки, но робеющих все же щадили, резиновые сапоги и брезентовую куртку снова надевал кто-либо из уже побывавших в шахте.

Не раз облекался в эту одежду и отец. Под капюшоном лицо его делалось похожим на женское, особенно, наверное, из-за улыбки, которой он — то молча, а то и с озорным словцом — отвечал на веселые шутки женщин.

— Звезду свою не забудь разглядеть оттуда, — кричала какая-либо из самых бойких. — Говорят, из колодца звезды и днем видны.

— Зачем ему звезда на небе, — слышался другой голос. — У него вон своя, земная рядышком, — показывала говорившая кивком на работавшую тут же мать.

— Земная и незакатная, — подхватывала третья.

— Все вы наши земные и незакатные, — пытался перекричать женщин отец. — Подольше только не закатывайтесь. Ладно?

— Постараемся!..

В переливчатом смехе растворялось скрипенье ворота, ведро и стоящий в нем отец скрывались с глаз, и скоро оттуда, из шахты, раздавалось протяжное, приглушенное глубиной:

— Дав-а-ай!..

Когда ведро вынимали, чтобы вылить мутную воду в отводной ровик, отец, круто запрокинув голову (капли со дна ведра уже не мешали), смотрел из глубины вверх. До отказа натянутый капюшон еще больше затенял его лицо, оно лишь слабо и чуть расплывчато яснелось, но зато отчетливей поблескивали глаза.

Видели ли они оттуда, со дна колодца, звезды на небе?

А если видели, то какая из них чудилась отцу — Его звездой?

И — как она виделась ему?

Не так ли, как он написал в письме к матери? Фотографически точно вижу эти строки на поблекшем блокнотном листке:

«…Ясного на земле завсегда больше. Быть тому, думаю, и дальше. Только надобно в то верить и стоять за то…»

11

На пересадочной станции, помня о просьбе майора Кривени, я подошел к полуовальному окошечку в воинском зале. Но из-за стекла, из глубины комендантской дежурки ко мне поднялось совсем другое лицо: округло-розовощекое, молодое, с серыми глазами. Да я и по звездочкам на погонах уже определил, что это не Кривеня.

— Майора Кривеню? — переспросили лейтенантские пухлые губы. — Он только что ушел. Сменился. Может, даже еще в зале или на перроне. С женой и ребенком. Посмотрите, пожалуйста…

Я решил не искать коменданта. Тем более что был он не один. «Зачем, — подумалось мне, — опять появляться на глазах у человека, которому твое лицо совсем не по-радостному запомнилось?» И я пошел из зала на площадь.

И у самого выхода из вокзала увидел майора Кривеню. Он только что расплатился с продавщицей мороженого и, подняв голову, встретился с моим взглядом. Нас разделяло с десяток метров, но Кривеня, почудилось мне, сумел «втиснуть» их в один шаг — так быстро оказался он возле меня. Подал руку, но вместо «здравствуйте» спросил:

— Нашли?

— Нашел.

— Как хорошо!.. То есть… Извините… — смутился он, спеша замять неловкость. — Галя, Андрейка, — громко позвал Кривеня недоуменно смотревших на нас от лотка мороженщицы женщину и лет пяти малыша, — идите сюда. — А сам, не отпуская мою руку, тянул меня навстречу им. И все повторял: — Нашли, значит… Нашли…