Пулковский меридиан - [34]

И вот дни тянутся, а мы стоим… Январь восемнадцатого прошел — стоим. Февраль на исходе — стоим… На берегу — война; наших, представьте себе, бьют — финских рабочих ребят… Ничего не можем поделать: международное право! Сиди, любуйся, что там происходит…

Душа, товарищ штурман, вся переболела… Особенно — «Рюрик» прямо из моего иллюминатора виден был: стоит, красавец, под самым островком, точно тебя упрекает: «Что ж это вы, братва? Так сложа руки и просидите все? Да вы мне приказ только дайте, так мы их…»

Зубами скрипели… А что сделаешь? Приказа-то нет! И вдруг, не помню числа, прибегает комиссар корабля, Устинов Гриша, из штаба флота… Бледный, но, видать, радостный; себя не помнит:

«Товарищи балтийцы! Братишки! Приказ от Ленина! Вывести флот, несмотря ни на что, в Кронштадт…» Ну, и вывели.

Штурман Анисимов поднял голову.

— Рассказал! — удивленно протянул он. — Очень просто: взяли и вывели! Эх, товарищ политрук! Историографа флота из вас, прямо скажу, не получится! Вывели! А — как?! И — кто?

Павел Лепечев несколько секунд смотрел на молодого командира. Дивное дело: вот остался верным народу офицер, его благородие. Служит. И — хорошо служит; поскольку заметить можно: упреков нет. И — не мало таких на флоте; с каждым днем больше делается. А говорить с ними — три пуда соли съесть надо: самые простые вещи — как на иностранный язык переводить приходится…

— То есть, как это — «как»? — проговорил он, слегка хмурясь. — Этого словами-то, пожалуй, и не объяснишь! Как! Вот, может быть, был бы я, скажем, как Александр Пушкин, или там, как Лермонтов, который «По синим волнам океана» написал… Вот тогда б я, может быть, вам бы про эти дела большой бы стих составил… Крепкой ударной силы стих! (Сжав кулак, он потряс им.)… Чтоб…

А так, — как это рассказывать будешь? Одно правда: кто там был, кто это видел — большую гордость тот в себе имеет. Вера такая в свою силу получилась: видать, нельзя нас, рабочий класс, взять за горло! Видать, мало еще мы себя до этого времени знали, мало ценили… Они-то нас, повидимому, лучше знали… Кто? Ленин! И — партия.

Стали соображать, как и что, как выполнить приказ… Само собой, призвали… из вашего брата… из господ офицеров… Смеются, руками отмахиваются… «Да что вы, дорогие друзья, от нас немыслимого требуете? Это же — физически невозможно: толщина льда на заливе превосходит аршин с четвертью. Высота торосов до полутора саженей… Ледоколов достаточной мощности у нас нет. Береговые батареи финнов при желании могут расстрелять нас, как на учении…»

И ведь, заметьте, — все совершенно верно. Действительно — невозможная вещь. «А скажите, — говорят, — товарищ комиссар… А если бы, допустим, вы получили бы приказ перебросить флот на луну? Что же? Вы тоже подчинились бы этому приказу?»

И вот, помню, комиссар сбычился так, посмотрел исподлобья…

«Если бы, товарищ флагманский штурман, такой немыслимый приказ прибыл, это значило бы, что такое действие нужно для Революции. А если оно нужно, так мы бы и выполнили его». Ну, что же тот? Пожал плечами: «Я — в вашем распоряжении, господа…»

Как, как? Вот — двенадцатого марта вышли суда первого класса: «Петропавловск», «Севастополь», «Гангут», «Полтава»… Четвертого апреля — вторая эскадра, старички да крейсеры… Подводные лодки на буксирах вели. На кораблях — и смех и грех. То злость берет, то даже горло от жалости сжимает! Ребятенки маленькие плачут; бабочки какие-то по трапам туда-сюда бегают… Всех с собой захватывали! И эти моряцкие жены, когда на плаву тросы буксирные рвались, своими руками их на палубах на морозе сращивали… Плачет, а тростит железную нить, что ты скажешь!? Финны бьют с Лавенсаари, разрывы недалеко ложатся, а они сидят, только уши краснеют… Вот так и шли… На некоторых кораблях — по десятку человек экипажа! Ничего: шли. И — пришли!

Я-то сам — уже двенадцатого апреля уходил, когда последние поекребышки собрали. Был у меня один старый друг — не знаю, жив ли на сегодняшний день? — этакий Василий Спиридоныч Кокушкин, «старый матрос», цусимец… Боцманмат в отставке…

Двадцать пятого октября семнадцатого года поломал он свою отставку, пришел обратно на крейсер «Аврору»… Вот мы с ним вместе в последний час на разведку в Гельсингфорс ходили. Осмотрели все… Что ж? Немецкая солдатня уже в город с береговой стороны входит… Буржуазия финская на нас так смотрит: видать — съели бы живьем, но взять боятся… Шли по городу — наган в руке, граната — на взводе… Пришли на корабль, доложили: «Больше тут, до времени, делать нечего!» «Добро» у берега не спрашивали. Так ушли: без лоцманов, без всего…

Ну, вот, товарищ штурман… Больше добавлять мне нечего. Самолеты над нами немецкие шпилили двое суток… Шли, а надежды, что дойдем, было немного. Скажу честно: когда увидел Петергофский собор на горизонте, «Чумный форт» увидел, Исаакий глазом прощупал в дымке — думал, не выдержу, помру! Стою, какие-то пустяки говорю… Стыдно, что глаза мокрые стали, а — мороз, и не вытрешь сразу…

— Простите, Лепечев… А на каком же вы топливе шли?

Павел Лепечев ответил не сразу. Он стоял и смотрел вперед, точно видел там, над морем, что-то, незримое штурману Анисимову.