Пулковский меридиан - [28]

Петр Аполлонович Гамалей вдруг сердито заерзал на своем камне. Оттуда, от обсерваторских зданий, подул легкий ветерок. Он принес с собой шум голосов, стук железа. Что такое? Ах, да! Это ж у них там сегодня тоже, конечно, это… Ну, как его называют?.. Субботник!.. Чистят двор от мусора или что… Субботник! Выдумали словцо! Почему — в среду — субботник! Всюду субботники, куда ни толкнись. Чушь, чушь, чушь, милостивые государи!

И так везде и всюду. Шум, крик, а никакого толка. Зимой в обсерватории работать нельзя от холода. Иностранная литература не доходит, сидишь, как с завязанными глазами, ничего не знаешь. То нельзя было с Галле переписываться, с Германией. Теперь нельзя с Францией. Почему? Да какое же мне дело, чёрт дери, до этих проклятых войн, до всей этой политики? Война, война! А вон у меня груды материалов зря лежат. По Новой в созвездии Орла. Это — пустяк? Год скоро, как лежат, а я даже не знаю, кто ее первый открыл: я или другие? Чушь, судари мои, чушь!

Петр Аполлонович суетливо встал и, сердитый, маленький, наершившись, неся в руке мягкую шляпу, с досадой отмахивая назад полы черной морской пелерины, угловато, одним плечом вперед, пошел подальше, подальше от людей, в пустое поле.

Поле было освещено последними красными лучами. Вправо, глубоко внизу, расстилалась плоская болотистая равнина. Шоссе и несколько железных дорог перерезали ее, сходясь радиусами к почти невидимому Петрограду, — пустые шоссе, пустые рельсы. Город лежал там, в двенадцати верстах. Он, революционный город, сейчас чуть брезжил в вечерней мгле. Ученому астроному Гамалею он представлялся громадной, таинственной, чуждой, загадкой: великое множество людей этого города занималось непонятными для него делами.

Дойдя до овражка, пересекающего здесь склон холма, Петр Аполлонович внезапно остановился. Новая мысль пришла ему в голову. Он испугался ее.

Да, да! Так и есть! Чем дальше, тем более заметно, более близко подступала к нему эта враждебная жизнь; все чаще ее буйные волны достигали Пулкова, обсерватории, тихой квартиры Гамалеев, маленькой детской, самого дорогого существа — Вовки. Она уже билась в эти стены прибоем газет, митингов, субботников, собраний. Она просачивалась в них тонкими струйками новых словечек, новых, странных понятий: белый, большевик, совет, Колчак, РСФСР, хлебный паек, голод! Ее прилив возрастал с каждым днем. А мальчишке, Вовке, уже тринадцать лет. И его нельзя оградить от этого потока. Неужели же он захватит и его, унесет с собой, как уже когда-то девятьсот пятый год унес его отца?

Этого он не мог допустить. Надо было хоть на время, хоть на месяц вырвать ребенка из этой обстановки. Что бы там ни говорила Валерия Карловна, как бы ни фыркала на «глупое панибратство со служащими», надо в ближайшие же дни отправить Вовку туда, в деревню, под Лугу, на родину Дмитрия. Там тихо. Глушь. Там он отдохнет от всей этой лихорадки, отвыкнет от нее. И никаких школ осенью! Пусть продолжает учиться дома!

Профессор Гамалей сердито нахлобучил на голову шляпу, выставил клочковатую, как у староверского начетчика, бородку туда, в сторону совсем уже скрывшегося во мгле Петрограда…

В этот миг до него донесся далекий голос. Его разыскивали.

По полю, вглядываясь в светлые, но неверные белые сумерки, шел другой старик, лысый, кругленький, с окладистой квадратной бородой, с добродушными маленькими глазами. Белый фартук, подвязанный под пальто, бил его по голенищам полувысоких сапог. Опираясь правой рукой на суковатую, пожелтевшую можжевеловую палку, он левой прикрывал глаза козырьком.

— Вот опять понесла нелегкая шатуна ночного! — ворчал он. — Да… Пётра Поллонович! К вам приехали! Валерия Карловна просют!..

Это старый помощник астронома Гамалея, незаменимый и верный слуга большого телескопа, разыскивал своего хозяина. Та самая ненавидимая хозяином жизнь, которой он так боялся, протянула к нему из Петрограда какое-то новое щупальце…

* * *

С тех пор как Петр Аполлонович Гамалей двадцать семь лет тому назад овдовел, воспитанием его сына, да и всей жизнью его семьи вплотную занялась приятельница покойной, соседка по профессорскому флигелю, милейшая Валерия Карловна Трейфельд.

Когда же в 1898 году астроном Эдуард Трейфельд скончался, оставив жену и двух детей, мальчиков девяти и двух лет, старик Гамалей в свою очередь принял в семье друга самое близкое участие.

С тех пор прошло немало времени. Дети выросли совершенно разные, ни в чем не похожие друг на друга. Старший Трейфельд, Шура, давно окончил Пажеский корпус, вышел в кавалерийский полк, стал блестящим корнетом. Он пошел в четырнадцатом году на войну, женился в один из приездов с фронта в Петербург и бесследно исчез тотчас после революции, — должно быть, когда его часть попала в плен где-то под Ригой. Убит, что ли? Все может быть…

Петр Петрович Гамалей… Впрочем, старик не любил ни вслух, ни про себя вспоминать о том, что произошло с его сыном.

Младший Трейфельд, Кока, Николай Эдуардович, окончив реальное училище, поступил было в Технологический институт. Но тут началась война; реалисты становились юнкерами, юнкера — подпоручиками. Кока Трейфельд с конца 1916 года числился в артиллерийском управлении штаба Северного фронта у генерала Рузского. К великому удивлению многих знакомых, он не ушел ни на юг, ни на восток к белым, не сбежал ни к Каледину, ни к Колчаку. Весь восемнадцатый год он перебивался из кулька в рогожку на каких-то удивительных должностях по петроградским военным комиссариатам — что-то где-то «преподавал» (Преподавание! Наука!), числился то «военруком», то «военспецом»; тощий, захудалый и ободранный ходил раз в неделю пешком в Пулково, носил в вещевых мешках скудные порции хлеба, сахара, цикория, а с января девятнадцатого года вдруг пошел в гору.