Пуговица, или Серебряные часы с ключиком - [7]

9

«Надо тебе присмотреться к этому рыжему парню», — решил Комарек. Нелегкий случай! День-другой — еще ничего. Но ведь долго он не выдержит. Придется города обходить. И большие дороги. Опасней всего на мостах…

И еще он думал: «И за мальчишкой тебе надо просматривать, главное — за мальчишкой. И надо ж было им обоим пристать! И мальчишка этот, и рыжий парень…»

— Наше время — время отважных сердец… ему нужны герои, — продолжала разглагольствовать фрау Сагорайт. Неожиданно обратившись к инвалиду, она спросила: — Сколько вам лет?

Инвалид кашлянул в кулак, будто он не знал, сколько ему лет.

— Шестнадцать, — сказал он в конце концов.

— Добровольцем?

Инвалид посмотрел на нее и кивнул.

— Шестнадцати лет он пошел на фронт. Шестнадцати лет! И такое тяжелое ранение! — говорила фрау Сагорайт. — Пусть все ныне на чужбине кочующие по дорогам войны, все, все, берут с него пример…

А старый Комарек думал: «Вот насчет шестнадцати лет ему не следовало говорить. Не подсчитал он».

Снова в глубине леса разорвался снаряд. И еще один. Потом надолго все стихло.

Испуганные, они все теперь заговорили одновременно, обращаясь к старому Комареку.

— Они окружают нас! Окружают, понимаете? — говорил Генрих.

— Будем ждать еще десять минут, — сказал старый Комарек.

Было тихо, будто сама война затаила дыхание. Взоры всех обыскивали опушку леса. Хоть бы скорей эта Пувалевски подошла!

«Как ему, должно быть, больно было, когда ногу отстрелили! — думал Генрих, глядя на инвалида. — Ведь он же был в полном сознании». Генрих сам себе признался, что, если бы с ним такое случилось, он кричал бы как резаный. А как часто он принимал самое твердое решение, что обязательно будет героем! И сколько раз убеждался, что смелости ему очень даже не хватает. Ну, а может быть, этот рыжий потерял сознание еще до того, как стало так нестерпимо больно?

— Десять минут прошло, — заявила фрау Сагорайт.

Не слушая ее, Комарек сказал Генриху:

— Ты как, очень боишься?

— Я? Нет, дедушка Комарек, я ни чуточки не боюсь.

«И откуда тебе эта фамилия — Хаберман — так знакома?» — спрашивал себя старый Комарек.

— Правда не боюсь, дедушка Комарек.

— Тогда беги назад и посмотри, где она там застряла.

Впервые старый Комарек обращался к нему, и Генрих почувствовал, как у него горят щеки, — должно быть, от возбуждения и от сознания того, что он ни чуточки не боится.

— Бегу, дедушка Комарек. — Генрих бросил курточку на чемодан. — Не вернусь, пока не найду ее!

Генрих бежал вдоль опушки и чувствовал, что все следят за ним. Он пытался представить себе, что сейчас говорят о нем. И в то же время он был очень доволен собой — ведь он ни секунды не колебался, отвечая дедушке Комареку! Он все бежал и бежал, иногда поглядывая на стволы елей, черневшие рядом с соснами. «Фольксгеноссен, — скажет фрау Сагорайт, — перед вами подлинный герой. Враг уже захватил этот лес, а он один-одинешенек отважился вернуться по пройденной нами дороге войны!» Фрау Сагорайт спросит его: «Сколько тебе лет, фольксгеноссе?» Но он не сразу ответит, а откашляется и только тогда скажет: «Двенадцать, фрау Сагорайт. Двенадцать лет мне исполнилось».

Но почему так много этих черных елок в лесу?

Постепенно лес отступил вправо, и теперь Генриха уже никто не мог видеть.

Старый Комарек тем временем думал: «Может, и не надо ждать мальчонку? Ребенок он совсем, разве на него можно положиться? Да и пробьется он как-нибудь. — И тут же: — Как ты жесток к нему! Бесчеловечно так думать о мальчике! Но ведь жестоко и бесчеловечно подвергать рыжего парня такой опасности. Может быть, потому и не следует дожидаться мальчонку? Бог ты мой, и чего только эта война от тебя не требует!»

10

Генрих все бежал и бежал. Больше всего его мучило собственное воображение. Оно так и нашептывало ему: «Вон там русские солдаты. Вот они залегли в буреломе. Они давно уже следят за тобой!»

Раньше мальчику всегда казалось, что воображение — это его лучший друг, а сейчас оно совсем замучило его… Или вон тот березовый пень на опушке! Генрих готов был голову дать на отсечение, что час назад, когда они здесь проходили, его здесь не было. Значит, это и не пень вовсе, а ловкая маскировка. Там залег один из солдат.

Генрих отбежал подальше от леса, в поле, и только немного погодя снова вернулся на тропу к опушке.

До чего же он был зол на эту фрау Пувалевски! Он шел и придумывал всякие слова, какие он ей скажет.

Тропа свернула в чащу молодых елочек. Стоят в рядах, как всамделишные солдаты!

Над ельником возвышались две старые сосны. Ветер шумел в кронах.

Генрих подумал: «До чего ж это глупо идти по тропе!» И тут же юркнул в елочки. Надо было хитрить, надо было менять направление, надо было сбить со следа этих солдат! А в конце концов получилось, что Генрих сам сбился с пути и теперь уж испугался не на шутку.

— Фрау Пувалевски! — позвал он негромко.

Никто не отвечал.

Он снова стал петлять по ельнику.

Вдруг ему показалось, что он слышит чей-то голос. Он пригнулся и шагнул в сторону. Присел на корточки и застыл. Опять он что-то услышал, но что именно, он не мог бы сказать. Может быть, это ветер шумит в соснах или шишка упала?