Пуговица, или Серебряные часы с ключиком - [6]
В то утро они и увидели барона фон Ошкената.
— Господин фон Ошкенат!.. Господин фон Ошкенат!
Невероятно, но это действительно оказался барон фон Ошкенат. Он сидел в своей темно-коричневой охотничьей коляске. Три серые лошади тащили ее. На козлах восседал Рикардо в своей кучерской крылатке, а позади — барон, укрытый черной овечьей полстью…
— С добрым утром, господин фон Ошкенат!
Генрих бежал рядом с коляской и кричал:
— Это я, господин фон Ошкенат!
Но толстый барон ничего не слышал: он крепко спал. Генриху пришлось долго дергать черную овечью полсть. Он бежал рядом и все кричал, что это он, Генрих Хаберман с Гольдапзее…
Держа крепко в руках меховую шапку, Ошкенат тяжело дышал. Лицо его опухло, и руки были красные и опухшие. Генрих сразу понял, что им повезло…
— Тпррр! Тпрр! Это я, господин фон Ошкенат!
Наконец-то чуть дрогнули веки, улыбнулись зеленые глаза, но, должно быть, они ничего не видели.
— Господин Ошкенат! Господин Ошкенат!
Самое главное — чтобы зеленые глаза улыбались…
Будто откуда-то издалека, жизнь медленно возвращалась к Ошкенату. Повернув голову, он шапкой принялся протирать глаза.
— Рикардо, — произнес он, — если я не обманываюсь, перед нами сам престолонаследник.
Такой встречи даже Генрих не мог ожидать. Голос Ошкената гремел, гремели залпы морских орудий. Ошкенат так кричал, что люди стали останавливаться. Откинув полсть, он велел кучеру позвать маму.
За коляской стояли четыре фуры. Кучер спустился с козел и направился назад, туда, где была мать Генриха.
— Сын мой! — восклицал Ошкенат, а Генрих думал при этом: «Как хорошо, что от него так сильно пахнет вином!»
Тем временем кучер Рикардо отвязал бельевую корзину и фанерный чемодан от саночек и отнес к первой фуре.
Мать Генриха была очень сдержанна. И еще — Генрих это хорошо запомнил — вдруг она почему-то пошатнулась и схватилась за поручни. Подниматься в коляску ей было трудно.
— Генрих, — крикнула вдруг мама, — Генрих, мы же там санки оставили!
— Стойте!
— Стойте, Комарек!
Генрих помнил всё до мельчайших подробностей. Даже слышал сейчас горклый запах морской воды. И так приятно было мягкое покачивание коляски… Каждое возвращение к реальной действительности он ощущал как боль. Однако ему довольно скоро удавалось преодолевать это чувство.
— Дедушка Комарек! — крикнул он. — Дедушка Комарек!
Отсюда хорошо была видна опушка леса, однако фрау Пувалевски нигде не было.
— У озера она еще шла за нами?
— Да, у озера еще шла, — хором ответили сестры-близнецы.
На каждом привале сестры садились рядышком, о чем-то шептались, настороженно оглядывались и то и дело запускали руки в старую кожаную сумку. Никто не знал, что у них в этой сумке. По лицам нельзя было догадаться, о чем они перешептывались.
— Она нарочно отстала! — крикнули теперь сестры.
— Где? Когда?
— С час назад, — ответили сестры.
Инвалид стоял, прислонив рюкзак к дереву, и Генриху впервые бросилось в глаза, что, кроме одного сапога, ничего солдатского на нем не было. Одет он был в очень длинное зеленое женское пальто.
— Зайчата вы глупые! — крикнула фрау Кирш. — Что же вы нам сразу-то не сказали?
С самого утра грохот слышался слева. Все испытывали какое-то тревожное беспокойство. Рядом тянулся казавшийся им жутким лес: вот-вот война вырвется из зарослей…
Многие высказывались за то, чтобы не ждать фрау Пувалевски. Старушка, бегавшая взад-вперед около своей тележки, причитала:
— Всех нас перестреляют они… всех, всех!..
— А дети как же? Разве можно ее оставить с детьми? — кричала фрау Кирш.
— Господи, всех нас перестреляют!..
За лесом снова что-то прогрохотало. Порой слышалось, как в глубине его рвался одиночный снаряд, перекрывавший далекий грохот. Всем хотелось идти дальше.
— Нет, не пойдем, — сказал Комарек. Сказал очень спокойно. — Будем ждать.
Никто не возразил. Одни стояли, прислонив велосипеды к дереву, другие сидели на тележке.
— Фольксгеноссен! — провозгласила фрау Сагорайт и сошла на пашню, явно намереваясь произнести речь.
Старик думал: «А что было бы, останься ты в Дубровке? Старый ты, ничего они тебе не сделали бы!»
Он стоял и смотрел на мальчонку, как тот, скатав снежок, целился в сосну. Но промахнулся. И второй снежок пролетел мимо. Однако затем мальчишка три раза подряд поразил цель. Теперь сидит на чемодане и смотрит на фрау Сагорайт. «Нет, ничего бы они тебе не сделали», — решил Комарек.
— Кочуя ныне по дорогам войны… — вещала фрау Сагорайт.
Ветер раздувал полы ее пальто. Генрих, сидя на чемодане, усердно кивал почти каждому ее слову — он-то находил ее речь превосходной.
— И в будущем, — продолжала фрау Сагорайт, — когда внуки спросят нас, как мы в тяжелейший для Германии и в тоже время прекраснейший для нее час…
Все давно уже привыкли к тому, что фрау Сагорайт время от времени произносит речи, и теперь, отдыхая, разговаривали о своем, увязывали поклажу. Никто ее не слушал.
«Может, ты и ошибся, — думал Комарек, — что ушел из Дубровки?» Взгляд его остановился на инвалиде, стоявшем неподалеку, опершись на костыли. Комарик впервые обратил внимание на то, что длинное зеленое дамское пальто сильно топорщится сзади. Испугавшись, Комарек подумал: «Да нет, на такое он не пошел бы! На такой риск не посмел бы пойти!» Но уж очень пальто топорщилось. А этого ничем другим нельзя было объяснить. «Бог ты мой! — думал Комарек. — Бог ты мой!»
