Пугачев - [127]

.

И впрямь на следующий день, «как везли злодея по городу, то зрителей было великое множество». Неизвестно, удалось ли им увидеть Пугачева, но тем зевакам, которые собрались близ Монетного двора, где поселили Пугачева, пришлось уйти несолоно хлебавши. В письме от 4 ноября М. Н. Волконский сообщал Екатерине II: «…как привезли его сюда и посажен был, и во всё то время, как я сам был, народу в каретах и дам столь было у Воскресенских ворот много, што проехать с нуждою было можно, только што глядят на полаты. Я думаю, што они ожидали: не подойдет ли злодей к окошку. Однакож зрители в сем обманулись, что его видеть никак невозможно»[783].

Из этого замечания Волконского и других сведений о пребывании самозванца в Москве следует, что в Первопрестольной, в отличие от Симбирска, власти не собирались показывать Пугачева публике вплоть до казни. Таким образом, запись А. С. Пушкина (ставшая частью заметок, объединенных автором названием «Table-talk» — «Застольные разговоры»), что во время пребывания самозванца «на Меновом дворе» «праздные москвичи между обедом и вечером заезжали на него поглядеть, подхватить какое-нибудь от него слово, которое спешили потом развозить по городу», не соответствует действительности. Едва ли состоялась и описанная там же встреча Пугачева с неким симбирским дворянином, но рассказ настолько хорош, что не грех его и повторить. Якобы дворянин (он был «очень дурен лицом, к тому же и без носу»), в свое время бежавший от Пугачева, пришел посмотреть на самозванца и, «видя его крепко привинченного на цепи, стал осыпать его укоризнами… Пугачев, на него посмотрев, сказал: “Правда, много перевешал я вашей братии, но такой гнусной образины, признаюсь, не видывал”»[784].

В распоряжении историков имеется лишь одно достоверное сообщение о посещении Пугачева лицом, не имевшим отношения к следствию или к содержанию самозванца. В письме от 5 декабря 1774 года П. С. Потемкин сообщил П. И. Панину, что супруга последнего Мария Родионовна 4 декабря «изволила видеть Емельку Пугачева, которой, узнав о имяни ея, упал в ноги. Но он уже не тот стал, которой был, и при всём злодействе своем смягчает состоянием своим всю досаду, каковою возражаться против его злодейств надлежало»[785].

Итак, 4 ноября 1774 года в девять часов утра самозванец, «старая его жена и сын под стражею гвардии капитана Галахова» были доставлены на Монетный двор. Пустовавшее двухэтажное каменное здание Монетного двора, располагавшееся у северо-западного угла Красной площади, вблизи Воскресенских ворот Китай-города (несколько перестроенное, оно сохранилось до наших дней в глубине двора дома 1 по Историческому проезду, позади здания городской думы), было спешно приспособлено для содержания не только «злодея», но «и прочих колодников» и проживания охраны и некоторых приезжих чиновников следственной комиссии. М. Н. Волконский в донесении императрице от 4 ноября сообщал, что «злодей посажен в уготованное для его весьма надежное место на Макетном дворе, где сверх того, что он в ручных и ножных кандалах, прикован к стене; жена же с сыном в особом номере». Более детальное описание условий содержания самозванца дал в воспоминаниях Н. 3. Повало-Швыйковский: «…занимал особую комнату, имеющую вид треугольника. Цепи имел на руках, ногах и укрепленную в стене, поперек тела»[786].

Почти сразу после доставки Пугачева в Москву М. Н. Волконский устроил ему предварительный допрос. Когда самозванца ввели «в судейскую камору», то он, как гласят протокол допроса и донесение Волконского императрице от 4 ноября, «без всякого спроса пал на колени и сказал: “Виноват пред Богом и пред государынею”».

Волконский «уличал его, злодея, бесчеловечными зверскими злодеяниями», на что Пугачев отвечал:

— Мой грех, подбили меня люди. Я уж сам был этому не рад, да яицкие казаки делали, што хотели.

Волконский «с сим извергом исторически говорил с начала: каким образом, где и когда сие содеянное им злодеяние в скверное свое сердце посеял, и кто ему первыя были в сем зле пособники, даже и во всё время кто его и чем подкреплял». Самозванец говорил то же, что ранее в Симбирске. Ответив на несколько вопросов, Пугачев заявил: «Рад заслужить вины свои ея императорскому величеству».

После Емельяна была допрошена его первая жена, которая о муже сказала:

— Чорт его знает, што он это наделал. А я о злодействе его прежде никогда от него не слыхивала, и он меня бросил уже три года[787].

В уже не раз упоминавшемся донесении Екатерине от 4 ноября Волконский дал любопытные характеристики Пугачеву, его жене и сыну (которого, кстати, допрашивать не стали). Эти характеристики уже упоминались, теперь же приведем их целиком. О самом Пугачеве Волконский писал: «Всемилос-тивейшая государыня! Осмеливаюсь донести о сем злодее мое примечание. Первое — он человек, нельзя никак сказать, чтоб был великого духа, а тем меньше — разума, ибо я по всем его ответам нисколько остроты его не видал, как то высочайше из написанной его истории, ваше величество, усмотреть соизволите… Скверен так, как мужику быть простому свойственно, с тою только розницею, что он бродяга». Князь нисколько не верил в раскаяние Пугачева, считая его настоящим злодеем. Что же до Софьи и Трофима, то о них Волконский писал следующее: «Жена его человек самой подлой (то есть простой. —