Птицы небесные. 3-4 части - [25]

— Еле дошел, батюшка, чуть не помер, — дрожащими губами произнес он. Отогревшись у печи, мой гость поведал следующее, прихлебывая горячий чай:

— Сил больше нет никаких у меня, отец Симон, чтобы жить с послушником Евгением! Что ни день, то у нас споры да раздоры. Перестали разговаривать, друг на друга не смотрим…

— Ты пробовал молиться о мире между вами? — Я подал Харалампию вторую большую кружку чая, придвинув к нему мед и лепешку. Поставил на огонь гречку.

— Какая там молитва, батюшка? Одно горе… — Из его глаз закапали слезы в чай. — На душе словно кошки скребут…

— А с отцом Ксенофонтом советовался?

— Советовался. Но он говорит, что не хочет вмешиваться в наши отношения. Пусть, мол, отец Симон рассудит, как быть. Я теперь, чтоб с Евгением не пересекаться, в окно из дома выхожу…

— Как это в окно? — Инок озадачил меня этой новостью.

— Да так, отче, прямо выхожу и вхожу в дом через окно. Не желаю через комнату послушника проходить… Живем порознь, каждый сам по себе. Но печь-то в его комнате, а мне готовить надо. До холодов варил обед себе во дворе на кухне, а сейчас совсем туго… Вчера, к примеру, снова повздорили. Одно за другое. Заявляет мне: «Твой Симон — агент КГБ! Приехал сюда за пустынниками следить…» Я ему: «Вранье все это!», а он мне: «Да у него и пистолет под мышкой есть! Вот так-то…» Не выдержал я, собрался и отправился к вам. Внизу-то дожди, а здесь, видишь, сколько снегу навалило! Спаси, Господи, нас всех… Что делать-то? Скоро драться начнем…

Я задумался, глядя в мутное окошко: «Примирить их, похоже, не удастся… И куда Евгению зимой идти?»

Затем вспомнил:

— Вот что, Харалампий, если у вас в скиту жизнь вдвоем не получается, скажи от меня послушнику, пусть переходит в церковный дом. Там одна отдельная комната есть с койкой и печью. И продукты всегда имеются. Пусть там живет и Василию Николаевичу передаст, что это я его направил.

— Так уж полегче, батюшка, спаси вас Христос… А что это? Дождик начался? — спросил мой друг, заметив, что снег прекратился.

— Ты поешь и устраивайся на ночь, а утром посмотрим, сможешь ли спуститься.

— Отче, от Решевей до водопада снега нет, а если здесь его дождиком прибьет, тогда совсем будет легко.

Мы разошлись на ночь — я остался в церквушке, а Харалампий лег в притворе. Долго слышалось громыхание печной задвижки: это сосед побрасывал дрова в печку.

— Харалампий, тебе там не жарко? — спросил я через стенку.

— Нет, отец Симон, после совместной жизни с послушником я тепло полюбил…

А дождь все сыпал и сыпал, словно шептался с кельей, доверяя ей свои лесные тайны. Должно быть, пришла нередкая в это время года оттепель, принесенная ветром с еще не совсем остывшего моря.

Когда на заре мы сошли со ступенек, снега осталось всего по щиколотку.

— Я в сапогах спокойно спущусь, отче, не переживайте! — Инок выглядел отдохнувшим и повеселевшим.

— С Богом, отец Харалампий, до весны… А про КГБ не верь, ерунда все это! Враг крутит человеком, а человек крутит языком и мелет что ни попадя… — Я, не удержавшись, рассмеялся. — Надо же, «с пистолетом под мышкой»!

— Так-то оно так, батюшка, но тяжко такое слушать…

— Не унывай! Бог тебе в помощь!

Мы вместе дошли до опушки.

— И вам, отец Симон…

Густые клочья тумана то скрывали, то вновь открывали одинокую фигуру инока, спешащего в скит. Милый, добрый человек, спаси его Господь…

Теплая и сырая погода стояла еще несколько дней. Затем ударил мороз и за окошком повисли длинные ледяные сосульки. По лесу раздались скрипы и вздохи обмерзающих деревьев. Подсыпав в кормушку пшена для голодных синичек, я любовался ими, когда они слетались к окну. Поначалу недоверчивые птицы дичились и прятались за углом кельи, высовывая оттуда крохотные головки с любопытными глазками. Потом они перестали пугаться меня, и одна синичка до того осмелела, что влетела в раскрытое окошко и села мне на ладонь. То ли она перемерзла, то ли благодарила за поддержку, после чего, посидев немного и осмотрев келью, вновь выпорхнула обратно, где у окна летали ее обеспокоенные подруги.

У родника, куда понадобилось спуститься за водой, бросилась в глаза цепочка следов, лапа в лапу, уходивших дальше вверх по Бзыби. Присмотревшись, я обнаружил, что это волчьи следы. Пройдя некоторое расстояние вдоль следов, пересекающих мою снежную поляну, я обнаружил другую нитку таких же следов, метрах в ста повыше. Здесь они шли в обратном направлении. Словно акулы вдоль побережья, волчья стая вечером двигалась вверх в горы, а утром возвращалась сверху, разыскивая стада серн.

Но на этом моя робинзонада не закончилась. Спустя неделю, ранним утром у порога я заметил следы крупных кошачьих лап и струйку желтой жидкости на снегу. Отпечатки вели к большому буку, отмеченному такой же струйкой, огибали поляну и уходили в низовья ущелья. «Рысь! Ах ты, проказник, отметил мою келью! — рассмеялся я, но на всякий случай осмотрелся вокруг. — Теперь не погуляешь спокойно по лесу. Жаль…» Пришлось податься в келью. После чудного звездного Рождества унылый волчий вой терзал по ночам своей безысходностью.

Пребывание в молитве примирило душу со всеми обстоятельствами, которые прежде казались угрожающими, а теперь стали выглядеть вполне естественными. Лесные дебри жили своей жизнью, сокровенной и скрытой от глаз людей, как и до моего вселения на уединенную Грибзу, и будут жить точно так же, когда меня не станет. Ощущение полного единства с этим изначально слаженным бытием чистой природы, частью которой являлся и я, переполняло душу. Но вместе с молитвой в это всеединство жизни входила некая удивительная гармония духовного покоя и кротости, изливающимися из беспредельной любви милующего Бога, хранящего хрупкую красоту этого мира в Своих ладонях. Сердечная молитва непостижимо сочеталась с этой умиротворяющей благодатью Божественного присутствия, особенно ощутимого в литургиях. Помню мягко сыплющиеся шлейфы морозного снега с молчаливых пихт, легкое поскрипывание наста под ногой и терпеливое, почти бесконечное ожидание проглянувшей, словно крупная светлая точка, долгожданной звезды в Рождественский вечер сочельника. Пришедшее за тем Рождество Христово, а также Крещение Господне на всю жизнь остались в памяти как удивительные, несказанно благодатные праздники среди горного безмолвия.