Птицы города - [12]

* * *

На побережье Черного моря есть город Геленджик. Узкой полосой вдоль бухты, один за другим располагаются пансионаты и дома отдыха. Году в 90-м у каждого пансионата был свой собственный памятник Ленину. В зелени южных тополей и кипарисов, в глубине аллей стоял небольшого роста человечек, в костюме, лысый, с бородкой клинышком – указывал рукой путь к морю. Ленины были из гипса, все одинаковые, по одному образцу. Никогда не видела, чтобы на них сидели птицы.

Зато памятник Лермонтову был на весь Геленджик один. Медный. Зеленый от дождя и снега, стоял Михаил Юрьевич, и мечтательно, сложив руки на груди, вглядывался в морскую даль. Что он там высматривал?

На голове медного Лермонтова всегда топтались голуби. Его спина была щедро выпачкана птичьим пометом, смываемом редкими южными дождями. Голуби знать не знали, кто такой Лермонтов. Они чистили перья на его плечах, семенили за подружками, грелись на солнышке на его макушке, высматривая с высоты этой медной глыбы, не кидает ли кто-нибудь крошки на асфальт набережной.

* * *

Однажды, всего на один миг я почувствовала себя памятником. На огромной площади, выложенной брусчаткой, у меня на плечах сидели голуби. Их было много, темно-серых, почти ручных, улучив момент, можно было погладить какую-нибудь птицу по жестким перьям. Они шевелились на моих плечах, а тишина наполнялась стуком шагов по каменной мостовой и шелестом множества крыльев. У меня за спиной был Большой Канал и две колонны, на вершинах которых восседали черные химеры. Здание дворца дожей было серым, со множеством арок и колонн, словно выросших из земли. И я застыла, замерла, боясь даже вдохнуть, чтобы не спугнуть птиц.

* * *

Бегу по Большому Каретному переулку. В маленькую контору, где работаю ассистентом. Каждое утро неведомая сила поднимает меня с постели и гонит через дождливый город. Деньги. Они так быстро разлетаются, непонятно куда, оставляя вместо себя пустоту и необходимость снова куда-то бежать.

У новеньких дверей конторы лежит непонятный серый комок. Приглядевшись, понимаю, что это больной, мокрый голубь. Я нагнулась, чтобы рассмотреть его, а он, встрепенувшись, вынимает голову из-под крыла, принимается напряженно разглядывать меня красной горошиной глаза. Надо что-то делась, если дверь распахнется, его придавят. Несусь к ларьку. Покупаю еще теплую булку, быстро возвращаюсь назад, сворачиваю в переулок, уф, голубь сидит там же, у двери. Крошки булки летят на черный асфальт. Оживившийся голубь с интересом разглядывает крошки, медленно выползает из своего неудачного убежища, в которое он забился так смиренно и бессильно, словно его наказали. Голубь хватает довольно большой кусок хлеба и ненасытно заглатывает его целиком. Вскоре мокрые перышки будто бы расправляются, становятся более живыми. Откуда-то слетаются еще несколько голубей и две прожорливые вороны. Я отгоняю назойливых птиц: дайте сначала поесть слабому. Совсем не хочется, чтобы он умирал, забившись в угол, сейчас он поест и улетит куда-нибудь далеко от этих тяжелых конторских дверей. Возможно, кто-нибудь когда-нибудь точно так же спасет и меня.

На работу опаздываю на полчаса, начальница отчитывает за опоздание. Я сижу, покорно уперев глаза в пол, но скрытый протест рождается с самом центре груди, хочется выкрикнуть, выкинуть что-нибудь из ряда вон выходящее. Я злюсь. Но я же здесь человек третьего сорта. Меня здесь так старательно ставят на место и день ото дня все сильнее подстригают мне крылья.

Зато у начальницы, наверняка, морщины на лобке, заплывшие жиром ляжки, шерстяные панталоны, оплывшее должностное лицо и толстая рука в перстнях, уверенно пишущая фамилии в список.

Она тараторит, а я сижу, опустив глаза. Она в пиджаке и в длинной юбке с множеством складок, а я вся дрожу от восторга, представляя, что будет, если я все же решусь. Рука поползет под стол, нежно и тихо, независимо от меня, как змея. Я хочу испытать это ощущение, прочувствовать его до мельчайших подробностей, капля за каплей. Все мое желание – в прикосновении к ее округлому колену, к теплу внутренней поверхности ее бедра. Я кротко поднимаю глаза. Она смотрит сквозь меня с застывшим одеревенелым лицом. Я медленно вливаюсь взглядом в ее зрачки, ищу там внутри хоть что-нибудь живое. Мгновение насыщенное и концентрированное. Вязкое.

Через час я становлюсь безработной. Возвращаюсь домой, придавленная переходом в новое качество – свободного, не привязанного к учреждению человека. В длинном переходе под Садовым кольцом мужчина в шапке-ушанке играет на синтезаторе «Аве Марию», превращая серый сырой переход в католический храм. Та же легкость. Неужели, я все еще отчетливо помню ангельские голоса монашек из хора в «Sacre Coeur». Мне хотелось лететь вместе с ними под светлый купол мимо свечей и Мадонн. Я помню город, просыпавшийся внизу, выплывавший из серой растушевки тумана. Город, над которым мне хочется лететь. Там птицы сидят рядком на черных шеях химер.

Взлеты и падения

Раскачиваясь на качелях, наблюдаю за изгородью детсада, раздумываю о том, чем сейчас занят Славка, который на год младше меня, ему около четырех. Еще гадаю, что будет, если вдруг что-нибудь сломается, оторвутся от перекладины железные поручни качелей, и я полечу прямо в небо. Поэтому раскачиваюсь сильнее и сильнее, а спешащие мимо соседки предостерегают, что так можно разбиться, провернуться через голову или свернуть себе шею.