Птички в клетках - [53]

Выяснилось, однако, что некий либерал, герцог Аквитанский, пытался сохранить мир, но убийство Петра де Кастельно[3] дало повод папе направить своих штурмовиков на юг Франции.

"Он, кажется, был кузеном папы, — говорит Кристина мужу, затем обращается к Чатти: — Джонсоны родом из Тулузы".

"Из Патни[4]", — перебивает сестра.

"Это можно выяснить по архивам цистерцианцев[5] или проверить по Шмидту или Вассету"[6],— говорит Кристина.

Возникает пикантная ситуация, сказал Чатти. Историку с экстравагантной внешностью belle laide[7]— особенно ее портили зубы, — чувствовавшему себя в XIII веке как рыба в воде, бросала вызов скромная любительница ботаники.

— Было ужасно интересно, — сказал Чатти. — Напомнило былые дни в Париже. Боюсь, дамы не в ладах.

Лицо Карво изобразило страдание.

— Все кончилось благополучно, — сказал Чатти. — Положение спас Ронни. Прирожденный дипломат. Перевел разговор на катаров, стал мне рассказывать о детях солнца и детях тьмы, а потом перешел к перфекти[8].

Карво насторожился.

— К сорту сигар это не имеет отношения, — сказал Чатти.

Джонсоны пригласили Карво на обед.

— Это не женщина, а магнит, — заявил Карво на другой день. — И насчет рукописи ты не прав. Я прочел, что ты отчеркнул. В высшей степени О’КЕЙ! Отличный сюжет. И какой размах.

Когда в речь Карво затесывались американизмы, Чатти знал, что вскоре начнется очередная горячка — съемки нового фильма.

— Мне кажется, — сказал Карво, — она на тебя в обиде. Ляпнул что-нибудь?

— Видимо, непочтительно прошелся по тринадцатому веку, — сказал Чатти.

— Да нет. Тут что-то посерьезнее, — сказал Карво.

— Мы тогда ушли вместе с Родой. Немного прошлись по парку, — сказал Чатти. — Может, из-за этого. Рода — просто чудо! Знает названия всех цветов. Чуть полновата для тебя, Карво. К тому же сорок. Типичная английская леди. Сплошь традиции и лицемерие. Снаружи полное спокойствие, но знаешь, в тихом омуте… когда такие говорят о соседях, не разберешь, речь идет о людях или рододендронах, а Уинстенли[9] — это порода коров, комитет народного образования или спаржа. Отличный ботаник: точно знает, какое растение к какому семейству принадлежит. Людей различает по этим же принципам. Одно плохо — так и рвется всем помогать. Прекрасный летний вечер, а она выспрашивает у меня имя профессора Кристины в Париже: какая-то ее соседка собирается, видите ли, посылать туда свою дочь.

— О чем ты говоришь? — спросил Карво.

— О любви, — сказал Чатти. — Но не в твоем смысле. Вот такую женщину я бы, пожалуй, мог полюбить.

— Мне нужен сценарий по этой рукописи, — сказал Карво.

Так началась альбигойская горячка в жизни Карво. Он бредил казнями, пытками, кровосмесительными браками и… Кристиной. Злодеяния, любовь и церковь, средневековые ругательства и замки — все смешалось в его голове. Через месяц он купил картину Ван-Гога — одну из нив под ветром, написанных художником в сумасшедшем доме, — и наотрез отказался назвать ее цену. Картина отвечала его настроению. Вместе с невольными грешниками, братом и сестрой, он исколесил Пиренеи. Повсюду, где появлялся он — в шикарных ресторанах, на посольских приемах, балах, — бывали Кристина и ее муж. Они и сами закатывали роскошные приемы.

— Меня не приглашают, — жаловался Чатти.

— Ты, конечно, знаешь, что она урожденная Кастельно, — сказал Карво. — Оттого и написала эту книгу.

— Ошибаешься, — сказал Чатти. — Не она, а он.

— Ох, не нравится он мне, — сказал Карво. — Путаешь ты.

— Скорее всего, — сказал Чатти, — оба они Кастель-но. В Патни есть улица Кастельно.

— Очень может быть, — сказал Карво, в котором вдруг проклюнулся историк. — Уцелевшие альбигойцы и их потомки разделились: одни примкнули к гугенотам и переселились в Бордо, другие — в Англию и нажились там на продаже хлопка. Вот откуда у нее деньги. Она мне говорила, что ее брат до сих пор владеет поместьем в Тулузе.

— Между прочим, Кастельно выступали против альбигойцев, состояли на жалованье у папы. Она что, забыла тебе это сказать? — спросил Чатти. — Конечно, когда дело касается предков, тут сам черт ногу сломит. Долли с ней ладит? — Долли была нынешней женой Карво.

— Ты же знаешь, как женщины ревнивы к тряпкам. Везу Долли в Париж, — сказал Карво.

— У меня тетка заболела. Еду к ней, — сказал Чатти.

Горячки в жизни Карво иногда длились подолгу, иногда, когда назревал новый фильм, внезапно обрывались. Временами съемки одного фильма чередовались со съемками другого. Прошло лето. Задули ранние сентябрьские ветры. "Штокрозы полегли", — писала Рода. В постскриптуме стояло: "Я узнала фамилию профессора — Дюкро". Поднятые ветром песчинки залетали в окна кабинета Чатти, когда он перечитывал сценарий.

— Какой-то он несуразный: ни начала, ни конца, — жаловался Чатти. — К тому же неясно, что мы, собственно, хотим сказать?

Карво развел руками. Не найдя что ответить, потянулся к кнопке на столе.

— Тогда я скажу, что все это значит, в чем состоит основная идея, — сказал Чатти, затем встал и изрек: — Уничтожение альбигойцев привело к гибели великой культуры средневекового Прованса. Она навсегда пропала для европейской цивилизации.

Взгляд Карво становился все более подозрительным. Он менялся на глазах. Слово "культура" наполнило его ужасом. Он сник и откровенно заскучал.