Птички в клетках - [27]

— Флоренс Корк, — сказала дама железным голосом: сладкую дремоту как рукой сняло.

— Ах, ну да, конечно. Извините, миссис Корк. Как же, как же. Извините, ради бога. Мы с вами незнакомы, очень приятно. Уильям… Мистер Корк… Флейта! Ну разумеется, флейта. Помню-помню. Очень рада познакомиться. Как он поживает? Он уже месяца три не появлялся в колледже. Вы его не видите? Ах ты, боже мой, ну что я говорю, конечно, вы его видите. Как вы отдохнули? Как дети? Я бы по почте отослала, но у меня нет вашего адреса. Входите, входите, пожалуйста.

— Сюда? — спросила миссис Корк и решительно двинулась в комнату. Здесь, в резком свете рабочей лампы, Флоренс Корк показалась Беренис еще более крупной — пожалуй, даже беременной. Заполнив собой все пространство, она пожирала глазами рабочий стол Беренис, стаканы с кистями, эскизы орнаментов, приколотые к стене, рулоны бумаги, кушетку, заваленную письмами, бумагами и шитьем, розовое платье, переброшенное через спинку стула. Она жадно впитывала в себя каждый предмет и самый воздух в комнате.

Однако среди этого кавардака, которым Беренис очень гордилась, который она с наслаждением культивировала как символ своего таланта, своей независимости, своего женского права на самостоятельную жизнь, и еще оттого, что она была босая, Беренис воспрянула духом.

— Очень приятно познакомиться. Мистер Корк много о вас рассказывал в колледже. Мы там, знаете, как большая семья. Садитесь, пожалуйста. Я перевешу платье. Я его тут зашивала.

Но миссис Корк не села. Внезапно она всем телом подалась к столу и, узрев мужнину флейту, схватила ее и подняла над головой, как саблю.

— Да, — сказала Беренис, а про себя подумала: "Боже мой, она пьяна", — я как раз утром над ней сидела. Впервые вижу такую флейту. Чудесная работа, Как я понимаю, старинная вещь, немецкая, отец мистера Корка получил ее в подарок. Он, кажется, играл в каком-то известном оркестре — то ли в Байройте, то ли в Берлине. В Англии такого тонкого орнамента на серебре не сыщешь. Ее, кажется, уронили или случайно обо что-то ударили. Мистер Корк рассказывал, что и сам когда-то играл на ней в оркестре — в "Ковент-Гардене", если не ошибаюсь…

Миссис Корк взмахнула флейтой, рассекая воздух.

— Ударили! — вскричала миссис Корк неожиданно прорезавшимся густым голосом. — Еще как ударили. Я в него этой штукой пульнула.

Сказав это, она опустила руку и воззрилась на Беренис, слегка покачиваясь на толстых ногах. — Где он?

— Кто? — в страхе спросила Беренис.

— Мой муж! — заорала миссис Корк. — Хватит, милая, мне мозги полоскать. В оркестре, говоришь, играл? Что он еще тебе наплел? Я знаю, чем вы тут занимаетесь. Он к тебе ходит каждый четверг. Он и сегодня тут с половины третьего. Я знаю. Вас выследили.

Она повернулась к закрытой двери, за которой была спальня Беренис.

— Что у вас там? — крикнула она и сделала шаг к двери.

— Миссис Корк, — проговорила Беренис как можно спокойнее, — пожалуйста, не кричите. Я ничего не знаю о вашем муже. Все это мне совершенно непонятно. — Она решительно встала перед закрытой дверью. — И пожалуйста, не кричите. Это комната моего отца. — Распаленная от только что выслушанных обвинений, она добавила: — Он старый, ему нездоровится. Он только что уснул.

— Там?

— Да, там.

— А что в других комнатах? Наверху кто живет?

— Других комнат нет, — сказала Беренис. — Мы живем вдвоем с папой. Наверху? Там другая семья, недавно въехали.

Собственные слова поразили Беренис; она привыкла говорить правду, и такая лихая ложь ее удивила и раззадорила. Сорвавшиеся с уст бойкие фразы словно искрились, порхая по комнате.

Миссис Корк поумерила свой пыл. Она плюхнулась на стул — тот самый, через который Беренис перекинула платье.

— Разрешите, — сказала Беренис, забирая платье.

— Ну, если не здесь, — произнесла притихшая миссис Корк, и в глазах у нее блеснули слезы, — значит, где-нибудь еще. Уж место-то вы найдете.

— Повторяю, я ничего не знаю о вашем муже. Мы просто вместе работаем. Я ничего о нем не знаю. Давайте флейту, я вам ее заверну, и уходите, пожалуйста.

— Меня не проведешь. Я все знаю. Думаешь, раз ты молодая, тебе все можно, — забормотала миссис Корк и принялась рыться в своей сумочке.

Для Беренис особая прелесть встреч с Уильямом заключалась в их нерегулярности. Их отношения напоминали игру: больше всего она любила неожиданности. Когда наступали перерывы, игра продолжалась. Она любила рисовать в воображении семью Уильяма — они виделись ей всегда все вместе, как на банальной и вечной семейной фотографии. Вот они сидят в своем садике или, быть может, облепили свой автомобиль — всегда на солнце, но сам Уильям, замкнутый и отрешенный, стоит отдельно, в тени.

— Твоя жена красивая? — спросила она однажды в постели.

Уильям, во всем неторопливый и обстоятельный, задумался, а потом сказал:

— Очень красивая.

От этого Беренис сама почувствовала себя изумительной красавицей. И очень захотела познакомиться с женой Уильяма, которая представилась ей темноокой, с черными как смоль волосами. Часто думая о ней, Беренис проникалась теплым чувством близости, какой-то приятной общности мыслей и настроений: как женщина одинокая, она свято верила в женскую солидарность. Минувшим летом, когда семья ездила на море, Беренис опять вообразила их всех вместе — а с ними и десятки других семей — в самолете, летящем на юг, и ей показалось, что самый гул, наполняющий лондонское небо день за днем, ночь за ночью, есть отголосок семейного благоденствия, вознесенного на высоту тридцати тысяч футов, и еще ей представились деревья, море, и песок, и быстрые детские ноги на песке, и Уильям, раскрасневшийся от забот, и его жена, подставившая спину солнцу. У Беренис было множество друзей, и почти все — супружеские пары. Ей нравилась усталая удовлетворенность, даже утомленные лица мужей, настороженный взгляд энергичных жен. Бывая у них, она чувствовала свою исключительность. Она наблюдала их нежности и пререкания, играла с их детьми, которые немедленно проникались к ней доверием. Чего она не выносила, так это ухаживаний молодых людей: эти, со своим пылким эгоизмом, говорили только о себе, назойливо посягая на ее исключительность. В семейных домах она чувствовала себя странной и необходимой — необходимой тайной. Когда Уильям сказал, что его жена красивая, она сама себе представилась такой прекрасной, что даже в глазах потемнело.