Птичий грипп - [22]

– Налегке… – присвистнул Степа, протягивая руку с платформы.

Она соскочила. На плече кожаная сумочка. Пошла рядом. В Москве был день. Остановилась.

– Не потеряемся. Пока.

Неприметный пшеничный паренек встретил Луизу на выходе из вокзала. Подступил вплотную, моргнул:

– Через два дня будет машинка. Сейчас отвезем в общагу.

– Я познакомилась с русским. Мы вместе ехали. Он приглашал меня жить к себе. Дал телефон.

Пшеничный резко зажевал жвачку, которая до этого покоилась за щекой.

– Где он?

– Ушел.

– Что ты ему сказала? Кто он?

– Не знаю.

– Зачем он ездил к вам?

– Ему было интересно.

– Я говорил: надо было к тебе приставить своих. Ладно. Дай его номер, будем узнавать. Сейчас езжай со мной. Идем, тачка с той стороны проспекта. Может, правда лох? Может, так и выгодней. Он лох?

– Не знаю…

Звонок от неизвестного абонента.

– Алло! Алло! Степан!

– Я слушаю.

– Это я – Луиза! Я приняла твое предложение. Можно у тебя пожить?

«Безыскусная девочка»…

– Отлично! Запиши адрес… Метро «Кропоткинская». Там рядом памятник Энгельсу. Каменный мужик. С бородой и руки скрещены. У памятника через час.

Луиза объяснила: дядя уехал по делам и вернется через месяц. Жить одной в пустой квартире – неохота. Степу забавляло: взять к себе чеченку. Он решил расшевелить ее – загрузить книжками, фильмами и разговорами, совершить с ней «сексуальную революцию».

Они не обговаривали условия жизни – он показал ей общую кровать.

Луиза долго торчала в ванной, ждал. Она пришла в зеленых трусиках, прикрывая груди. Встала на кровать, перешагнула его тело и улеглась к стене.

Он сунул руку – она пихнула локтем.

В темноте он шептал ей нежное в волосы. Она выставила назад локоть.

– Луиза! Мы же вместе… Зачем ты так?

– Я могу уехать.

Кончик ее носа касался прохладных обоев, а в остановившемся зрачке цвел один образ. Партизан с пыльной повязкой на лбу жадно пьет из ведерка. Опрокидывает на лицо последние капли, и зеленая повязка свежеет, и оживает белая змейка надписи…

– Я буду тебе готовить, – шепнула она.

Он ушел в туалет, вернулся. Луиза сидела в гнезде постели, и глаза ее подозрительно мерцали сквозь сумрак. Ногтем она ткнула ему в белый животик:

– Ты как беременный.

Степан обиделся:

– Ну, если беременный, то на очень ранней стадии.

И опять лежали рядом, он давил ее сзади и дышал в волосы:

– Пожалуйста… Ты красивая…

– Степан! – вдруг истошно потребовала она в стену. – Прекрати!

Он замер, оглушенный.

Настало утро. Луиза была словно город Грозный. Сочетание развалин и недостоверных новостроек. Скучный город. Неверов пробовал возбудить ее гнев.

– Если бы нас оккупировали, все бы заткнулись в тряпочку, а вы герои! Вас истязают, топчут, стреляют, мы вас мучаем по праву сильного, трусливо вас мучаем, а вы снова и снова сражаетесь!

Луиза говорила, что не понимает в политике.

Смотрели ящик, дневные новости, и Луиза говорила, что завидует московской чеченке, ведущей новости. «Она устроилась в жизни».

Степа сбегал купил мяса, а еще свежие трусики и бюстгальтер и соблазняющий дар – красные каблучки. Она сделала долму. Смотрела телек, выходила на балкон, втягивала воздух и озиралась, а из дома выходить отказалась. Будто бы нагулялась в первые часы после приезда, тогда и на Красную площадь зашла. «Нестрашная», – односложно оценила площадь Луиза, но врала, площади она не видела.

У него было ощущение, что она слепая, глухая или немая, слова до нее не доходят, у нее не хватает какого-то органа чувств. Он хотел пробиться к ней. Она ему казалась даже не человеком.

Но одновременно Степа чувствовал, как в нем просыпается тяжелое влечение. В нем зашевелилась влюбленность отвергнутого – романтичная и физиологичная.

Родители звонили с дачи и спрашивали: все ли дома в порядке? Степа подтвердил.

Он доверял Луизе квартиру, где никаких богатств не хранилось. Уехал, напился, вернулся поздно.

И опять было утро. Они сидели за завтраком. Носилась оса. За окном дождик сек город, мелкой дожью колотило понурую зелень. Виднелся Кремль, от влаги темневший.

– А правда, много ваших девчонок наши солдаты… того…?

Она намазывала джем на горячий хлеб, ему и себе, и спокойно ответила:

– Не знаю…

– У вас в Грозном я видел бутылки вокруг сортиров. Пластиковые. Знаешь?

– Знаю.

– У вас зады не вытирают. Мокрыми руками копаются в задницах и всегда при себе держат бутылки с водой. А если с газированной? Щиплет, наверно, приятно? Луиз! Ты тоже так подтираешься. Да? Я заметил, ты после туалета запиралась в ванной…

– У нас есть слово «харам», – сказала она с женственным высокомерием. – Харам или грех. Для нас – харам.

Так же высокомерно мелочил летний дождик, так же женственно звенела оса, патрулируя воздух у ее смуглого лица.

– Туалетная бумага – грех? – возмутился Неверов.

– Не говори чего не знаешь.

– А метро взрывать – не харам? Я тогда за полчаса до взрыва ехал, мог бы здесь уже не сидеть.

Она уронила капельку джема на клеенку:

– Поешь…

– Ты это кому?

– Осе.

– Молодцы, да? – захихикал он. – Народ-взрывотехник… Я на «Норд-осте» был. Прикинь, какой плакат видел у людей у русских? «Чеченцам – Освенцим»… Веселая рифма?

– У тебя похмелье, – жестко сказала Луиза.

Накануне ночью он разбудил ее, пьяный. Включил канал МТV. Подпевал во все горло якобы на английском. И слепо шарил по ее телу, а она отбрыкивались. Она бы перебралась в другую комнату, но это – «родительская», видите ли ей запрещено туда идти. К счастью, он быстро вырубился. Посапывал, довольный, сипло выдыхая, будто бахвалясь. Молодой парень, никакого спорта, стыдоба. Что сегодня? День пробудет дома? Откроет книжонку, где станет читать про наркотики и разврат? Она уже поглядела ядовитые яркие книжки на его полке. Она косилась на него, и в глазах ее зрела ярость. Ярость звенела в ней звоном невесты. Луиза думала о нем, как наседка, как хохлушка. Таковы кавказские женщины, они домовиты, скоро присыхают… Но кто он ей?