Птичьим криком, волчьим скоком - [15]

Резкий стук в дверь сдернул Курю с лавки, мужик выронил узел и тот, распотрошившись от удара, усеял пол золотыми монетами. Пав на колени, Куря начал торопливо набивать карманы деньгами, одновременно пытаясь сотворить трясущейся рукой отвращающий беду знак.

– Не открою… – едва слышно бормотал мужик. – Нет меня… А хоть бы и сам князь, постучит-постучит, да уйдет…

Затаив дыхание, он прислушивался к подозрительно скоро затихшей двери, и не заметил, как из-под свода печи неслышно вылетела черная неясыть и пристроилась на краю лавки. Посидела, покрутила во все стороны поворотливой глазастой головой, щелкнула клювом.

Куря так и подскочил, обернулся. На лавке, нога за ногу, сидел треклятый ведьмарь, равнодушно оглядывая убогую горенку.

– Добрый день всем добрым людям, – безо всякого выражения произнес незваный гость. – Не помешал?

– Что ты, батюшка! – колотясь всем телом, с трудом выдавил застигнутый врасплох мужик. – Ты уж извини, что с дверью припозднился – иголку вот обронил, никак сыскать не могу, как бы ненароком с сором не вымести….

Ивор без спешки наклонился, подобрал закатившуюся под лавку монету, повертел в пальцах:

– Такой сор и впрямь из избы выносить не гоже…

– Ей-ей, ни сном ни духом… – запричитал незадачливый мужичонка, и тут же нашелся, льстиво искривил губы: – А может, это ты, батюшка, обронил?

Ведьмарь неопределенно хмыкнул, подбросил на ладони таинственную монетку и, к великой радости хозяина избы, вышел вон, а Куря еще долго трясся от страха, наново перепрятывая кошель.

У кузнеца Ивор тоже не задержался. Мимоходом оглядел покорную лохматую лошадку, привычную к неспешной ходьбе в оглоблях. Под седлом она то и дело вздрагивала, недоуменно косилась на всадницу, бойкую девку – кузнецову дочь, но взбрыкивать не пыталась, давно смирившись с человеческими причудами. Ивор потрепал добродушную старушку по широкой холке, вызнал уплаченную за нее цену, и улизнул прежде, чем словоохотливая девчонка успела рассказать ему, что купца, верно, убил кривой бобыль Купрей, положивший единственный завидущий глаз на купцову казну…

Как Еловит и говорил, вдову Ивор вспомнил сразу. Она и не изменилась за прошедший год – все тот же лихорадочный блеск в черных нездешних глазах, впалые щеки, тонкие пальцы безостановочно сплетаются и нещадно мнут друг друга при разговоре с тревожащим ее человеком. Из-за длинной, мешковатой домашней юбки настороженно выглядывал худенький светловолосый мальчик, не старше Радушки. Для него она когда-то просила зелье от глотошной,[19] или другое дитя прихворнуло?

– Об убиенном поговорить хотел, милостивец? – заискивающе предположила женщина, пряча глаза.

– Нет, – улыбнулся Ивор. – О возке, что тебе в наследство достался…

Он сознательно не помянул лошадь, хоть та и представляла куда большую ценность для селянина. Без лошади в хозяйстве никак: на ней и поле вспашешь, и за дровами съездишь, и к свояченице в дальнюю деревню выберешься, а там, глядишь, и жеребенка на продажу по весне принесет. А возок… что возок! За седмицу смастерить можно, за год износится.

Попал в точку: вдова омертвела лицом.

– Батюшка ведьмарь… – пролепетала она, судорожно стискивая руки у груди. Мальчик смотрел волчонком. Ведьмарь не ведьмарь, а мать свою он обижать никому не позволит. – Я ведь только ради деток, пятеро их у меня, мал мала меньше… С одной лошади жив не будешь, я ее и продала-то, чтобы деньги нежданные объяснить… Не губи!

– Нашла? – только и спросил он.

Женщина беззвучно кивнула, до крови прикусив губу.

– Добро, – неожиданно сказал ведьмарь и, развернувшись, вышел вон, сам притворив за собой калитку.

Вдова бессильно осела на лавку и заплакала, пряча лицо в ладонях от обступивших ее детей.

Она была уверена, что ведьмарь никому ничего не скажет, и от этого было еще горше. Так уж заведено – ежели сам чуешь за собой вину, чужое прощение только бередит душу…

В воздухе закружились первые в этом году снежинки, редкая и мелкая крупка, еще не успевшая отрастить мохнатые лучики. Далеко впереди черным столбом поднимался над лесом дым погребального костра. Его грозный запах то ли и впрямь долетал до Жалены, то ли просто мерещился, пропитав одежду еще на берегу. Она не вытерпела, ушла раньше срока, не дожидаясь, пока огненный ворох рассыплется быстро остывающими на ветру углями. Не могла глядеть, как пламя обволакивает алым переливчатым саваном изуродованное тело, отпуская на волю две души разом.

Мало кто из селян пошел к озеру – десяток мужчин, хмурых и настороженных. Некому было причитать над усопшей, нечем одарить напоследок. Поскорее уложили тело на ворох смолистых веток и подожгли сразу с нескольких сторон. Одно небо плакало по Вальжине сухими колючими слезами, мешая снег с дорожной пылью.

Жалена перевела взгляд на мельницу. Не глянулся ей этот мельник. Ты ему слово, он тебе десять, на вопрос отшутится, прежде чем дурь какую сказать, важный вид напустит, вроде и почет гостье оказывает, да все с ухмылочкой, будто занятное что про нее проведал. Правду баял староста – этого ужа без рогатины не возьмешь, вывернется.

Охоты идти к Еловиту вдругорядь у Жалены не было. Она искала ведьмаря, а того видали идущим к плотине. Пока кметка раздумывала, обождать или постучать-таки в дверь, та распахнулась сама собой. За порогом сидела на полу очень серьезная маленькая девочка с распущенными, как у водяницы, волосами и вычерненными сажей кругами вокруг глаз, казавшихся оттого особенно пронзительными.