Птицелов - [7]

Влюбился я в девочку Эмму Абель, из сосланных немцев. Написал на листке: «Эмма — роза, Эмма — цвет, Эмма — розовый букет». Сестра нашла листок и бегала по комнате и выкрикивала мою тайну. Лучше бы она этого не делала... Вечером мать от души отшлепала меня свернутым полотенцем и забросила под высокую железную кровать с бронзовыми шарами на высокой спинке. Сестру никогда никто ни за что не наказывал. Это нормально, но мне доставалось. По заслугам, но как-то несерьезно.

Потом пришли из школы: почему ребенок два месяца не ходит на уроки? Как-то так получалось, сам не пойму, но я действительно утром уходил в школу и по дороге сворачивал побродить по городу, где было много интереснее, а потом встречал другую девочку, которая мне нравилась. Она, дочка летчика, училась в женской школе. В стоге сена мы с ней раза три целовались. Губы у нее оказались мокрые, слюнявые, и я разлюбил. От поцелуев могут быть дети.

Портфелей не помню: до конца школы — два-три учебника за брючный ремень на животе.

Кому не суждено, тому не быть. В Тоболе я тонул дважды. Меня потянуло в створ плотины, и какой-то парень сверху, с плотины прыгнул «солдатиком» и как-то отгреб меня в сторону. В другой раз поплыл через реку и на середине начал тонуть, но как-то доплыл. И научился. Потом плавал через реку с завязанными руками.

В жару по раскаленному песку босыми ногами было не пройти, но зато там можно было печь куриные яйца.

* * *

Когда мать развелась с отцом, она, бесповоротно решительная, забрала нас троих, и мы уехали в Кустанай. Оказалось, отец еще на фронте нашел свою ППЖ — походно-полевую жену, на ней он потом и женился и родил двух ребятенков.

Да не судимы будем.

Первый мой город, после Ленинграда, который я хорошо запомнил. Кустанай. Мать с бригадой медиков ездила верхом по аулам проводить дезинфекции — в закрытой избе возжигала серу, окуривая одежду и белье. Однажды кто-то подпер дверь избушки дверью. Матери удалось разбить крохотное оконце и позвать на помощь. В другой раз лошадь привезла ее почти без сознания, с окровавленной головой.

Сначала с бабушкой и сестрой мы разместились в коровнике, «выковоренные»[24]. Но лично мне было очень уютно в коровнике, как у Христа в яслях за пазухой. В другой половине сарая стояли четыре коровы, и даже сам запах коровника умиротворял. Потом мы переместились в полуподвал дома с земляным полом. Бабушке раз семь за день летом приходилось выметать мусор с утоптанного земляного пола. Летом дверь на улицу была постоянно открыта, и тогда запрыгивал огромный петух невиданных расцветок, он подкрадывался боком-боком, кося левым глазом, чтобы клюнуть в голую ногу. Я научался быть начеку и ногой вышвыривал петуха на улицу. Опаска была и от козла, по натуре подлого и мстительного вольноопределяющегося, который почему-то постоянно таскался за мной, и норовил, образина гнусная, зайти за спину и поддать под коленки. Тогда я хватал его за рога и сдавливал, чтоб отвязался. Потом откуда-то образовалась у нас корова, и лето стало волшебным. Нас, пацанов с коровами было четверо, а за рекой в полынной степи — оазис с какой-то бойкой речушкой, и мы до вечера бытовали там, запасаясь жмыхами размером с тарелку. Райское место, райские времена. Воображения для разговоров хватало у каждого. Из лозняка плели верши на рыбу, а потом бабушка дома приспособила меня на рамке крючком вязать сети на птиц. Любимое занятие — доить корову Зорьку. По первости — конфуз и подзатыльник от бабки. Только я наладился и уже надоил полведра, как Зорька покосилась огромным карим глазом да как поддаст ведро. Тут же явился бабкин подзатыльник. Руки-то в цыпках. Бабка оттерла руки сначала песком, а когда помягчели, — маслицем. И приговаривала: «к женщине надо подходить осторожно, бережно и с лаской». Тогда я не сразу понял, что это значит. И потом долго не понимал. Самое ненавистное — это мутовкой пахтать сметану. Все пацаны на улице, а я с дурацкой сметаной валандаюсь. До слез обидно. Приятнее водить по кругу лошадь с навозом и соломой для кизяков. Пару лошадей мы с дружком приводили откуда-то из-за реки, а потом отводили обратно. Без седла. Мне досталась кобыла, худющая и коварная, хуже бабы-яги. Под горку она разгонялась, веселея, и своей хребтиной мотала меня с боку на бок, так что между ног потертости кровоточили. Потом мне дали седло. Кто-то из мужиков накинул тяжелое седло: «запрягай». Я лихо подтянул подпруги, взобрался на крыльцо, прыгнул в седло. Взметнулся птицей. И оказался на земле. Кто-то из мужиков подошел: «смотри» — кулаком ткнул кобылу под дых и тут же подтянул заднюю подпругу.

Первый детский ужас, когда жарким солнечным днем из-под ровной поленницы кизячных кирпичей выбежала тарантулиха и на спине у нее несколько тарантулят.

Подобное состояние я испытал, когда много позже принес сестре только что вышедший рассказ Фр. Кафки «Превращение». У сестры по прочтении тотчас началась обильная рвота. Я сказал: «А помнишь, когда ты повела меня смотреть, как на площади Калинина вешают пленных немцев? У меня тоже была такая же рвота».

И еще: бабушка, как я ее всегда помню, никогда не смеялась в голос, а только улыбалась. И улыбалась как-то по-особенному, как будто обо всем на свете знала заранее. Sit ut est.