Птица в клетке - [24]

– А помнишь, Йоханнес, как ты ворвался в комнату к сестре и стал швырять в нас тапками? – Смех ее сделался громче и мелодичнее. – Закатил такую истерику, какой я в жизни не видела! Говорил, что теперь твоя очередь играть. Чудом скрипку не сломал – вцепился и не отпускал! – По-прежнему смеясь, она взъерошила мне волосы.

Так вот, значит, каким я ей виделся! Шкетом, которого приходится выволакивать из комнаты за шиворот! В этот миг мне стало совсем паршиво. Она до сих пор видела меня братишкой своей подруги. Допустим, я был младше, чем она сама и ее драгоценный Натан, но мне как-никак на тот момент уже стукнуло семнадцать. Я не просто повзрослел, но успел повоевать, или она не понимала, что я – солдат? Да я уже в одиннадцать лет тренировался, ездил на сборы, где проходил курсы выживания, то есть был в большей степени мужчиной, чем этот мышастый еврейчик, проживи он хоть тридцать, сорок, а то и сотню лет! Да он за всю жизнь не поднимал ничего тяжелее кусочка сыра!

После такого афронта я отправился разносить призывные повестки… бродил по городу словно вслепую и допускал ошибку за ошибкой. Нужно было дойти до Зоннергассе, что в Двенадцатом районе, а меня понесло на Зоммергассе – в Девятнадцатый. Притащился на Нестройгассе во Втором, не подумав узнать (и перепроверить), нет ли, случайно, в Вене другой Нестройгассе, – оказалось, что есть, причем в Четырнадцатом районе. На ходу я мысленно повторял всякие гадости про Эльзу и не видел дальше своего носа. Пусть она хоть умирает, тогда я, может, и обращу на нее внимание. Да, я получил увечье, но гены мои чисты и не сравнятся с его генами, сколько бы она ни распиналась насчет этого ничтожества, тем самым показывая, что и сама – ничтожество, а мне давно пора открыть глаза и посмотреть в лицо фактам, чтобы не тратить время на существо низшего порядка. Зря, что ли, на уроках нам давали все необходимые сведения о евреях? С какой стати я должен делать для нее исключение? Надо ее сдать властям – и дело с концом. Это самый простой способ от нее избавиться. Давно пора – будет знать, как меня высмеивать; я уже достаточно от нее натерпелся.

На тротуаре какая-то женщина втридорога продавала яблоки; проходя мимо, я увидел у ее ног ведерко с букетом садовых ромашек, стеблями сантиметра на два в воде – видимо, дождевой, и почувствовал, как злость на Эльзу развеивается: мне захотелось подарить ей эти цветы. Ценника на них не было, и я поймал взгляд торговки, чтобы узнать стоимость букета, но она шарахнулась назад и даже не сделала попытки скрыть свое потрясение, как будто я, напугав ее своим уродством, позволил себе непростительную дерзость.

Пока эта тетка отдувалась, ноги сами несли меня дальше.

Осталась всего одна повестка, и я заторопился, понимая, что позднее возвращение лишит меня возможности увидеться с Эльзой. Я уже предвкушал долгожданный миг: как с грохотом захлопну за собой дверь, возвещая свой приход. Мне хотелось верить, что весь день Эльза изнывала в ожидании этого стука. Но если уж совсем честно, то поначалу мне действительно хотелось как следует помучить ее своим отсутствием, а сейчас разлука мучила меня самого, и, наверно, больше, чем Эльзу.

По дороге в Хитцинг мне попалась особа, прикованная к позорному столбу. На шее у нее болталась картонка с надписью, объяснявшей характер преступления: связь с лицом славянской расы. Из-за того что женщина была обрита наголо, я издали принял ее за мужчину. Вокруг скопилась кучка прохожих, которые сыпали оскорблениями, а вновь подошедший парень прочел надпись вслух и плюнул женщине в лицо. Картонка, видимо, была закреплена таким образом, чтобы не дать преступнице опустить голову и тем самым отстраниться если не от плевков, то хотя бы от потока сквернословия.

Чувство неловкости гнало меня вперед; ноги с каждым шагом наливались тяжестью и липли к земле; я даже стал приволакивать одну ногу. Оказавшись на безопасном расстоянии от этой сцены, я попытался завязать спор с собой прежним, с мальчишкой, и выплеснуть на него все, что забирало надо мной власть, но битва с самого начала была на три четверти проиграна.

Оставшаяся повестка так и не дошла до адресата. Причиной послужило то, что я, еще не добравшись до Пенцинга, столкнулся с группой своих ровесников, одетых по последней английской моде и отпустивших волосы не то что до мочек ушей, а до подбородка; парни прямо на улице отплясывали под американский джаз. Эти модники – такие называли себя «дети свинга»[38] – на самом деле даже не танцевали, ведь танец требует определенного достоинства и умения. Но эти разбились на пары-тройки и прыгали без всякой очередности вокруг единственной девчонки, бесцеремонно отпихивая друг друга. Подскакивали не хуже кроликов, били в ладоши и даже терлись задницами! Один такой молодчик, зажав в зубах две сигареты разом и не выпуская из рук бутылку спиртного, с запрокинутой головой ползал на коленях. Другие складывались буквально пополам и, свесив руки, судорожно дергали лопатками. И ведь это были не какие-нибудь припадочные, нет: они просто отдавались так называемому танцу!