Птица солнца - [170]

Бакмор недолго преследовал их и привел с собой в цепях сотню беглецов, чтобы те предстали перед гневом Ланнона. Все они были смешанной с юе крови, ступенькой выше освобожденных рабов и представляли самый низкий слой граждан, которым позволено было носить оружие. Похоже, они невысоко ценили эту привилегию. Осмелев от осознания неизбежности казни, их вожак сказал царю:

– Если бы ты дал нам, во имя чего сражаться, если бы нас ценили хоть немного выше собак, мы остались бы с тобой.

Ланнон велел живьем сварить этого человека за его дерзость и с оставшимися двумя легионами отступил в город.

Они разбили лагерь на берегу озера за городской стеной, и, глядя на север, Ланнон днем и ночью видел костры армии Манатасси, как цветущие маргаритки на равнине. Манатасси продолжал теснить его.

Бакмор нашел царя на краю лагеря. Тот смотрел на позиции врага. Бакмор приблизился к нему с первой хорошей новостью за долгие дни.

– Новости о Хае Бен-Амоне, государь.

И Ланнон почувствовал, как оживает его дух.

– Где он? Он жив? Возвращается? – спрашивал царь.

Только сейчас он признался себе, как ему не хватает маленького жреца. Он не видел его с того дня, как Хай выбежал из пещеры Астарты в середине церемонии Плодородия Земли.

Хотя Ланнон организовал тщательные поиски, даже предложил награду в сто золотых пальцев за сведения о нем, Хай исчез.

– Он возвращается?

Сколько раз с того дня Ланнон тосковал ночами по своему другу, по его советам и утешениям! Как часто в грохоте битвы жаждал он услышать крик Хая «Во имя Баала!» и песнь большого топора!

– Где он? – спросил Ланнон.

– Его видел рыбак. Он на острове, – ответил Бакмор.

Дни скользили в тумане горя. Хай утратил им счет, один легко переходил в другой. Большую часть времени он работал над свитками. Он принес с собой все пять золотых книг и, уходя из хижины, прятал их под постель.

Он писал только о Танит, о своей любви к ней и о ее смерти. Вначале он работал и день и ночь, но потом масло для лампы кончилось, и теперь по ночам он бродил по берегу и слушал, как небольшой прибой шипит и шумит, накатываясь на песок, а ветер над островом шелестит листьями пальм.

Он питался пресноводными моллюсками и рыбой, которую ловил на отмелях, похудел, волосы и борода свалялись.

Горе светилось в его взгляде, диком и безнадежном, он ни о чем не мог думать, кроме своей утраты. Много дней прошло в глухом отчаянии, прежде чем гнев и негодование мало-помалу проснулись в его душе. Из глубины возникали мысли, темные и опасные, как тени акул-убийц, поднимающихся на запах крови.

Сидя у дымящего костра, он думал о своей земле и ее богах. Ему казалось, что они жестоки и жадны. Земля, занятая только накоплением богатства, не считала загубленных человеческих жизней. Легкомысленные боги требовали жертвоприношений, кровожадные и алчные.

Хай ушел от костра на берег озера и сел на песок. Вода набегала на его ноги и отступала. Темные мысли не уходили, переплетаясь с воспоминаниями о Танит.

Он размышлял о богах, избирающих в жертву своих любимых и верных слуг. Чего еще они хотят от него? Он отдал им все, что ему было дорого, а им мало.

Как жестоко, что они избрали Ланнона, чтобы лишить его Танит. Он жалел теперь, что не рассказал Ланнону обо всем. Если бы тот знал, он защитил бы его любовь, Хай был уверен в этом. Сначала он возненавидел Ланнона, потому что тот, и не кто иной, назвал имя жертвы. Потом разум победил. Он понял, что Ланнон действовал из благих побуждений. Он ничего не знал об отношениях Хая и Танит. Знал только, что нация в страшной опасности и нужен ценный вестник. Танит в таком случае – естественный выбор, неохотно признавал Хай. Он поступил бы так же.

Он больше не испытывал ненависти к Ланнону, но он возненавидел тех, кто подталкивал его к этому. Богов, безжалостных богов.

Над озером в великолепии золота и пурпура встал великий Баал, на горизонте зарозовели утесы и башни Опета.

По привычке Хай встал, расставил руки в знаке солнца и открыл рот, чтобы запеть хвалу Баалу.

И вдруг затрясся от гнева. Гнев вздымался в его душе, ненависть обжигала, в погребальном костре гибла его вера.

– Будь проклят! – закричал он. – Чего еще ты хочешь от меня, пожиратель плоти? Долго ли мне еще быть твоей игрушкой? – Сжав кулаки, он погрозил ими восходящему солнцу, лицо его исказилось, на спутанную бороду хлынули слезы. Он пошел к озеру. – Когда же ты насытишься, убийца? Сколько еще невинных погибнет, прежде чем ты утолишь свою чудовищную жажду крови? – Он опустился на влажный песок, и волна плеснула на него. – Я отвергаю тебя! – кричал он. – И тебя, и твою кровожадную подругу. Ничего больше не хочу от вас, я вас ненавижу. Слышите? Я вас ненавижу!

Он замолк и склонил голову. Вокруг журчала вода. Немного погодя жрец зачерпнул из озера и вымыл лицо. Потом встал и пошел к хижине. Им владело чувство освобождения, то спокойствие, какое следует за бесповоротным решением. Он больше не жрец.

Он съел кусок копченой рыбы, выпил чашу озерной воды и снова начал работу над свитком.

Снова он писал о Танит, стараясь припомнить звуки ее голоса, каждую улыбку и хмурое выражение лица, то, как она смеялась и как держала голову, точно хотел в своих словах дать ей бессмертие, точно знаки, вырезанные в неистребимом золоте, могли дать ей жизнь на следующую тысячу лет.