Птаха над гнездом Том 2. Презирая дымы и грозы - [9]

Скоро он получил направление в Симферопольское пехотное военное училище и в октябре 1944 года приступил к учебе. Теперь он находился далеко от фронта, оставленного так неожиданно и в таком яростном порыве доставить в роту «языка», что инерция той ярости, той боевой жизни и того темпа еще преобладала в нем. Часто в ходе дня на него накатывало ощущение, что надо спешить назад в часть, что там его ждут, ибо он многое недоделал. Он не слышал больше грохотания атак и наступлений, разрывов бризантных снарядов, криков «ура-а!», не дышал дымом и гарью стреляющих пушек, не чувствовал дрожания земли — все это осталось в его прошлой жизни и лишь будоражило сны. Но он с какой-то неудовлетворенностью радовался этому. И досадовал, что мало отплатил фашистам за горести, обиды и потери, которые перетерпел! Он досадовал, что рано получил ранение и не утолил еще жажды мщения.

Мир, открывшийся после боев, — со всей его благодатью, с кутерьмой обязанностей, с радостями и перспективами, с тихими спокойными ночами — не заполнял Бориса Павловича полностью. Необходимость приложить себя еще к чему-то томила его молодое сердце. Так устроен человек, что долгая память ему дается только в беде и в лишениях, а в благополучное время память становится короче. И тут навстречу человеку поспешают соблазны, причем самые невзыскательные. Для молодого и красивого мужчины это, конечно, женщины.

Поглядывая на входящего в форму мужа, ох, как хорошо понимала это Прасковья Яковлевна.

Быть женой — большое искусство, не каждая женщина им владеет. Но удержать возле себя мужа, долгое время отсутствующего дома, — еще более высокое искусство. Почти подвиг. И Прасковья Яковлевна регулярно совершала этот подвиг, поскольку понимала, что мужу уже ничего не грозит, кроме одного — разбаловаться среди множества одиноких женщин. При малейшей возможности она ехала в Симферополь, знакомилась с окружением мужа, и давала понять этому окружению, что он — человек женатый, обремененный ребенком.

Пресечь посягательства

Поздней осенью 1944 года тихо отошла в вечность Ефросинья Алексеевна.

К тяжелой болезни, позволявшей тем не менее больной находиться на ногах, и к ее странностям, сопряженным с неожиданными поступками, порой неприятными, Прасковья Яковлевна за последние годы привыкла. Это не казалось ей поводом для смерти. И когда под вечер одного из дней смерть все-таки случилась, молодая женщина растерялась. Как организовать похороны, за счет чего, с кем и с чего начинать? Она не нашла ничего лучшего, как оставить почившую бабушку на попечение Натальи Пантелеевны и Ольги Пантелеевны, ее дочерей, а самой в тот же вечер сесть на скорый поезд до Симферополя и на следующее утро прибыть к мужу с просьбой о помощи.

В связи с похоронами бабушки Борису Павловичу в училище дали отпуск. Все тем же скорым поездом Симферополь-Москва, который, проходя через Славгород, делал тут остановку, они в кратчайший срок добрались домой. Не прошло и пары суток с момента упокоения Ефросиньи Алексеевны, как вокруг нее собралась семья, с которой она доживала последние дни. На третьи сутки усопшую предали земле, наскоро помянули и под вечер Борис Павлович отбыл на службу.

Все прошло хорошо, не хуже, чем у людей, — подводила итог Прасковья Яковлевна, оглядываясь назад, — вот, и муж неожиданно побывал дома, а то совсем отбился … Без бабушки придется ей одиноко, и дом, который никогда не пустовал, теперь по полдня будет стоять под замком, в такой тишине, для которой и создан не был.

Всех, всех родных, кого с детства она считала неотъемлемой частью этих мест и событий, ветры времени отнесли в недосягаемые пределы, там определив им дела и обязанности. К этим странностям и непонятностям, изменившим масштаб восприятий, за которым стояли не отдельные человеческие интересы, а судьбина великой Родины, мощное продвижение народа в галактическую историю, нельзя было привыкнуть… Многие люди трагически оказались в небытие… — зачем так надо было, кому, если без них мир осиротел? А других разметало в разные стороны, завеяло далеко от Славгорода и от нее, такой еще беспомощной и молодой, неокрепшей своей волей и устойчивостью. Она представлялась себе маленькой, затерянной в огромном бушующем мире, и, наверное, это не было большим преувеличением — силы, обнаруживающиеся в ней прежде, были не ее собственными, а шли к ней от родителей. Но слишком рано, а главное, неожиданно она оказалась без них.

И вот не стало бабушки, последней нити, соединяющей ее с прошлым, последней тени тех счастливых лет. Долгие-долгие годы бабушка была добытчицей в семье, обеспечивала семье известность в округе и уважение людей. Это тоже немалое сокровище! И все же по ней не надо горевать чрезмерно, дабы не гневить Бога — старушка пожила долгонько, и давно готовилась к уходу.

Нет, не по ушедшим сейчас печалилась Прасковья Яковлевна, они уже определились с вечной жизнью, а по себе, еще шагающей по земле — вместо их всех. Но как она одна может стать им заменой? Сможет ли нести ту ношу, которую несли они?

Раньше она думала, что жить — значит радоваться, а теперь поняла, что нет, жизнь состоит из преодоления мук и пыток. Но ведь ей уже достаточно их выпало! Чего еще она не пережила, какого еще ужаса не узнала, что еще не насылалось на нее свыше, какие терзания не ранили ее душу? — Прасковья Яковлевна находила, что она наперед, на все отпущенные ей годы отстрадала, наплакалась, отмаялась душой. Как хотелось ей надеяться только на счастье!