Псы Господни (Domini Canes) - [35]

— Я уже поняла, — сухо сказала Мёрси. — Ну, мальчики, я пошла домой, — и сразу пожалела о своих словах. Куда, ну, куда могла пойти семнадцатилетняя девушка в этом тумане… через весь город, внезапно опустевший… если только два этих странных чудика не врут. Но с другой стороны, несмотря на абсурдность такого предположения (глупости какие! город видите ли опустел, ха!) Мёрси чувствовала всей кожей, всеми нервами и всей душой мрачную пустоту мегаполиса. Это трудно было объяснить, но она верила этому неожиданному чувству.

— Куда ты пойдёшь? — удивился Илья. — Я же тебе говорю — нет никого! Ни трамваев, ни троллейбусов, ни телефона, ни воды. Нет даже этих чокнутых мародёров… кроме нас с Сашкой.

Видно было, что он уже изрядно приложился к водочке. «Не хватало мне ещё одного пьяного», — подумала Мёрси. Она поглядела в сторону ГУВД. Слава Богу, его по-прежнему не было видно. Из серой ваты тумана угловато торчал только огромный джип, рядом с которым стоял давешний молчаливый верзила… бугай с исчирканным шрамами лицом и виноватыми глазами. Ружьё он держал как-то знакомо… где-то Мёрси уже видела такую повадку…

Ах, да! Военные в кино! Ствол ружья вниз, приклад у правого плеча. И повязка на голове, как у спецназовцев в любимых DVD Волкодава…

Словно откликаясь, обрадовавшись, что, — да-да, наконец-то и обо мне вспомнили! — из тумана вдруг совсем рядом знакомо завыли:

— Мё-о-орси!..

— А говоришь, одна! — хохотнул Илья. — Друган тебя зовёт…

— Он мёртвый, понимаешь? Мёртвый он! Как зомби, как покойник! — заорала перепуганная Мёрси, нашаривая пистолет в кармане объёмной куртки. Пальцами она чувствовала его, но никак не могла вытащить, не сообразив, что сунула руку в соседний карман. — Он за мной тащится!

Илья не успел ничего сказать, как Сашка скользнул за джип. Из-за крыши мелькнула его голова и нырнула в туман. Волкодав завыл снова и вдруг резко замолчал. Неосознанно, Мёрси прижималась к Илье… и слушала, слушала, слушала… Господи, что же это такое творится здесь, на этой долбаной улице, в этом отвратительном городе, на этой мерзкой планете? Илью била крупная дрожь.

Из тумана медленно вышел Сашка. У Мёрси скрутило желудок… она со страхом смотрела на огромные руки… но руки Сашки были чисты.

— Что там? — надтреснутым голосом спросил Илья.

…да-да-да! что там?! ты убил его убил ножом ты убил Лёшку убил навсегда…

— Он ушёл, — сказал Сашка. По лицу его катились слёзы. — Он ушёл.

Где-то далеко-далеко, на самом краю слышимости, мощно вздохнуло что-то огромное… и через несколько секунд пласты неподвижного тумана лениво взвихрил слабый порыв пахнущего сырым мясом воздуха.

АННА (одна в тумане)

«До войны дедушка Григорий работал в железнодорожном депо в Балашове. Родом из донских казаков, перебравшихся после революции в город — роста невысокого, рыжий, живой, своенравный. Состоял в числе лидеров профсоюза железнодорожников. Справедливый был человек, жёсткий и честный. Уж кому он там на хвост наступил, так и осталось неизвестным, да только пришли однажды ночью люди в кожанках и увезли мужика в «воронке». Известное дело — тогда всё быстро делалось. Слава Богу, не расстреляли — отправили в трудовые лагеря.

А бабушка с двумя детьми на улице оказалась: семья «врага народа» как-никак. Квартирку их быстро к рукам прибрали, с работы уволили, а родные отвернулись. Все разом, как один. Знать, мол, не знаем. Из-за твоего муженька жизнь портить? Уволь — уж давай сама как-нибудь. Вот так вот — ни работы, ни угла своего.

Приютила Надежду Ивановну с дочкой Тамарой и сыном Сергеем дальняя родственница в Златоусте. Так, седьмая вода на киселе, непонятно кем и как им приходится. Однако жила баба Дуня одна в маленьком домике на самой окраине. Там и войну встретили. Надежда Ивановна ходила по людям — стирала, мыла за копейки или за продукты. Баба Дуня за жалким хозяйством, да за ребятишками приглядывала.

Ох, и несладко жилось! Голодали. Дети собирали по огородам корешки, крапиву и щавель — варили похлёбку. В лесу — грибы, ягоды, орешки иногда попадались. Папа рассказывал — налопаются с Тамаркой зелёных орехов и диких яблок, потом пузом маются. Бывало, рыбки наловят — и скорее домой, пока никто не увидел и не отобрал. Чудом купленную по весне проросшую картошку высаживали на огородике. Баба Дуня строго следила: «Ребятки, глазки-то аккуратно вырезайте — из этих росточков потом цельный кустик картохи вырастет — будет что покушать». Дети аккуратно, высунув от усердия языки, разрезали сморщенные клубни на кусочки. На каждом — росточек. А из оставшихся обрезков и счищенной кожуры — опять же похлёбку варили. А зимой и вовсе плохо было. Папа так всю жизнь потом и мучился, как он говорил, «кишками» — наследие военного детства.

Конечно, если бы Надежда Ивановна устроилась в тыловой госпиталь санитаркой — было бы попроще. Там помимо жалованья можно ещё и кровь сдавать — а за это усиленный паёк полагается. Да вот только клеймо «жена врага народа«…Не принимали в госпиталь с такой репутацией. Так и мыкались. Выжили, однако.

Дедушка Григорий вернулся уже после войны. Худой, больной и озлобленный на весь мир. За столом съедал всё, что ему накладывала жена — никогда с детьми кусочком не поделится. Крошки со стола руками собирал — и в рот. Любил дочку и сына, но видать тоже так намаялся да наголодался… папа не любил рассказывать, как они жили все вместе после войны.