ПСС. Том 75. Письма, 1904 — 1905 (январь-июнь) гг. - [3]
Толстой надеялся, что позорная для царизма, ненужная и тягостная для народа война до конца откроет глаза широким массам на «преступность» «глупого, жестокого и лживого русского правительства», убедит народ в необходимости пассивного неповиновения ему и тем самым приведет самодержавие к полному и окончательному крушению.
Вот почему Толстой придавал такое огромное значение всем случаям отказа от военной службы, от вступления в действующую армию, видя в этом начало конца насильнического строя.
Вот почему Толстой при всем своем осуждении войны был склонен видеть в ней не только «ужасное», но и «знаменательное», «чреватое огромными последствиями», «благодетельное событие», отрезвляющее сознание масс и открывающее народу перспективу освобождения от какого бы то ни было политического насилия.
II
Царизм потерпел в русско-японской войне не только военное, но и политическое поражение. Война приблизила уже давно назревавшую в России революцию, что по-своему понимал и чувствовал Толстой, видевший нарастание народного гнева и возмущения. В 1906 г. он прямо назвал войну с Японией одной из «внешних» причин революции, «толчком, который превратил невидную, глухую, внутреннюю работу в явное сознание незаконности требований правительства».>8
Желая окончательного крушения самодержавно-помещичьего строя, Толстой, однако, отвернулся от начавшейся в 1905 г. революции, направленной на свержение этого строя, не сочувствовал ей. С этой двойственной, противоречивой позиции Толстой воспринял и события 9 января 1905 г., ознаменовавшие начало революционной бури.
«Кровавое воскресенье» произвело на Толстого удручающее впечатление и было воспринято им как новое злодеяние царского правительства, о чем он во всеуслышание заявил в статье «Об общественном движении в России».
Но к выступлению рабочих, обратившихся к царю с политическими требованиями, Толстой отнесся крайне отрицательно. Он писал, что, по его мнению, «рабочие манифестации» представляют собой «явления искусственные, не выражающие нисколько желаний и требований русского народа».>9
Та же мысль неоднократно высказывалась и аргументировалась Толстым и в публицистике и в письмах этих лет.
«Если только народ, настоящий народ, сто миллионов мужиков земледельцев своим пассивным неучастием в насилии не сделает ненужною и безвредною всю эту несерьезную, шумную раздраженно-самолюбивую ораву, мы непременно придем к военной диктатуре, и придем через великие злодейства и развращение, которые уже начались»,>10 — утверждал Толстой в письме к В. В. Стасову. Он резко осуждает все виды и формы политической борьбы с царизмом, в том числе даже и мирные выступления рабочего класса с политическими требованиями. Когда же эти выступления стали принимать все более массовый, активный и вооруженный характер и, охватив почти все крупные промышленные центры России, подняли на революционный штурм самодержавно-помещичьего строя крестьянские массы, Толстой усмотрел во всем этом лишь «братоубийственные насилия», не только не приближающие, но и отдаляющие час народного освобождения.
В дни грандиозных рабочих стачек и забастовок, баррикадных боев, массовых захватов крестьянами помещичьих земель и ожесточенного, беспощадного сопротивления царского правительства Толстой выступал с проповедью «непротивления злу насилием» и призывал как правительство, так и борющиеся с ним силы к смирению и всепрощению.
Революционному пути организованной массовой борьбы Толстой противопоставил путь «пассивного неучастия» масс в правительственных «насилиях» и нравственного самоусовершенствования. Этой мыслью проникнуто большинство писем Толстого 1904—1906 гг.
На многочисленные запросы своих корреспондентов, как следует относиться к революционным выступлениям и политическим требованиям народных масс, Толстой неизменно советовал не участвовать в политических «насилиях», «с чьей бы стороны они ни совершались».
Эта проповедь наносила делу революции самый прямой и непосредственный вред. «Не противься злу насилием, — писал с возмущением А. М. Горький. — Я не знаю в истории русской момента более тяжелого, чем этот, и не знаю лозунга более обидного для человека, уже заявившего о своей способности к сопротивлению, к бою за свою цель».>11
В то же время Толстой с еще большей страстностью и убежденностью, чем прежде, обличает бесчеловечность «рабства», в котором находился народ у помещиков и капиталистов, ужасы солдатчины, бедствия крестьянского безземелья, несправедливость и тяжесть податной системы, разоблачает «церковный обман», грабительские, «разбойничьи» действия царизма и призывает к «неповиновению» ему.
Беспощадная и глубоко справедливая критика великим писателем «всех современных государственных, церковных, общественных, экономических порядков»>12 царской России, звучавшая на весь мир, вопреки его воле и желанию не только оправдывала революционный протест масс, но объективно содействовала их освободительной борьбе. И, несмотря на то, что Толстой отстранился от революционной борьбы и осуждал ее, он ни в какой мере не хотел поражения революции и горячо возражал, когда его подозревали или упрекали в этом. «Я тоже не согласен с вами с приписываемой вами мне роли в нашей революции: ни в том, что я виновник ее, ни еще менее в том, что я не признаю ее и желал бы задавить ее... я радуюсь на революцию, но огорчаюсь на тех, которые, воображая, что делают ее, губят ее. Уничтожит насилие старого режима только неучастие в насилии, а никак не новые и нелепые насилия, которые делаются теперь».
