ПСС. Том 67. Письма, 1894 г. - [11]

Ни в литературе, ни в театре, ни в живописи он не любил произведений романтико-фантастических жанров.

Однако у нас нет оснований думать, что Толстой вовсе отрицал роль фантастики и преувеличения в искусстве. На протяжении всей своей жизни он относился с большой любовью к народным сказкам и былинам, к легендарным эпическим образам фольклора, в которых запечатлелась мощь русского народа.

Если в 1893 году Толстой в письме к Лескову утверждал, что можно сделать правду более занимательной, чем вымысел, то в следующем письме к нему от 14 мая 1894 года он уточнил свою точку зрения: «...Вымыслы вымыслам рознь. Противны могут быть вымыслы, за которыми ничего не выступает».⁴⁴ Для Толстого могли быть приемлемы разные формы художественного обобщения, — в том числе и образы гиперболического, фантастического характера, — при том условии, если он не сомневался, что образы эти отражают подлинные жизненные явления. Он начисто отвергал лишь такие вымыслы, за которыми «ничего не выступает», которые, с его точки зрения, лишены объективного человеческого содержания.

Толстой определял художественный талант как умение видеть вещи в их сущности. Он стремился сам — и стремился научить своих младших собратьев по профессии — раскрывать вещи в их сущности. Он резко враждебно относился к поверхностному, натуралистическому копированию жизненных явлений. Общий смысл многих конкретных советов, которые Толстой давал неопытным литераторам, сводится к следующему правилу: в процессе художественной переработки впечатлений действительности необходимо отбрасывать мелкое, случайное, несущественное, очищать повествование от второстепенных, загромождающих его эпизодов, описаний и подробностей, с тем чтобы перед читателем с наибольшей ясностью выступило то главное, что составляет суть изображаемых людей и событий.

В этом смысле очень важны те дружеские наставления, которые давал Толстой писателю, выходцу из крестьянской семьи, Ф. Ф. Тищенко. В письме от 4 сентября 1894 года Толстой критикует один из его рассказов («Колонтаевцы») за обилие ненужных описаний и второстепенных, несущественных подробностей. Достоинством рассказа Толстой считает сатирическое освещение отрицательных жизненных явлений: в нем «выставлено комичным то, что дурно». Толстой рекомендует переработать рукопись так, чтобы «прямо начать с действия», отбросить вступительную часть, так как «описания эти без действия и внутреннего содержания слишком вялы и неинтересны».⁴⁵

В письме к Тищенко от 28—31 октября 1894 года Толстой снова настоятельно советует ему критически относиться к себе, терпеливо работать над рукописью. Писателем, по мысли Толстого, может быть лишь тот, кто не только обладает талантом, но и умеет «подвергнуть свою работу самой строгой своей критике, не скучая этим, переделать ее 10, 20, 30 раз, откинуть всё лишнее, очистить до конца». Возвращаясь к рассказу Тищенко «Колонтаевцы», Толстой пишет: «Центр тяжести и смысл рассказа в самоуверенном, жестоком пренебрежении развратных и праздных господ трудящемуся и смиренному народу и фарисейство мнимой справедливости на суде. И это хорошо выставляется в последних главах. Их надо еще подчистить, усилить, а остальное рассказать только настолько, насколько это нужно для понимания суда. Так бы я сделал».⁴⁶

Толстой неоднократно подчеркивал, что подлинное произведение искусства обязательно должно быть одушевлено мыслью, страстью художника. Именно страстное, заинтересованное отношение писателя к изображаемому предмету должно побуждать его взыскательно трудиться над словом, чтобы как можно яснее выделить и раскрыть то новое, что он хочет сказать людям.

Толстой с большой убежденностью выдвигает эти требования в письме к одному из своих корреспондентов: «Для того, чтобы писать, нужно много труда, много напряжения внимания на одно какое-нибудь явление или ряд явлений. А у вас до сих пор я еще не вижу этого. Вы разбрасываетесь... Важно так полюбить какую-нибудь сторону жизни, так увлечься ею, чтобы ничего не видеть, кроме нее, и от этого увидать в ней то, чего никто не видел, и потом все силы души положить на то, чтобы как возможно лучше выразить то, что видишь».⁴⁷

Толстой видел одну из важнейших задач искусства в том, чтобы вызвать «благоговение к достоинству каждого человека...»⁴⁸ И при оценке литературных произведений он обращал особое внимание на то, как изображен в них человек, его думы и переживания, его внутренний мир. Он считал неудачным то произведение, которое «не дает никакого понятия о душевном состоянии описываемых лиц».⁴⁹

Известно множество высказываний Толстого о «текучести» человека, о том, что одно и то же лицо несет в себе задатки разнообразных, иногда противоположных свойств. Толстой был твердо убежден, что искусство должно с максимальной полнотой передавать сложность человеческой психики, ее изменчивость и многогранность; он был противником всякого схематизма, однолинейности в изображении внутреннего мира людей.

В связи с этим понятны советы, которые дает Толстой в письме к литератору Е. И. Попову от 30 апреля 1894 года. Попов работал над биографическим очерком о Дрожжине — учителе, который отказался от воинской повинности и был замучен царскими жандармами. Толстой относился с большим уважением к памяти Дрожжина. Однако он рекомендовал Попову показать образ Дрожжина без идеализации, как можно более живо, правдиво, не скрывая от читателя его недостатков, не превращая его в «святого»: «...Приближение к истине иногда и даже чаще в сомнении, в накладывании теней, чем в бесконтрольном восхвалении... И в самые лучшие минуты мы остаемся людьми с нашими человеческими свойствами... Для описания людей как образцов для жизни нужнее всего не забывать элемент человеческий, слабостей... Сильнее, благотворнее подействует на людей описание разбойника с его злобой, жестокостью и похотью и проблесками раскаяния, жалости, чем описание святого без слабостей».