О. Не могу я не говорить. Мне слишком тяжело жить под вечным страхом. Теперь, если он заедет, начнется опять. Он не говорил ничего, но, может быть, заедет.
Известие, что он приедет — как всегда бывало — может быть, а в действительности наверное — было мне очень тяжело. Только что хотел не думать об этом, как опять это тяжелое посещение. Я молчал, но не мог уж заснуть и не выдержал, сказал:
Я. Только что надеялся успокоиться, как опять ты будто приготавливаешь меня к неприятному ожиданию.
О. Что же мне делать? Это может быть он сказал Тане. Я не звала. Может быть, он заедет.
Я. Заедет он или не заедет, не важно, даже твоя поездка не важна, важно, как я говорил тебе, два года назад говорил тебе, твое отношение к твоему чувству. Если бы ты признавала свое чувство нехорошим, ты бы не стала даже и вспоминать о том, заедет ли он, и говорить о нем.
О. Ну, как же быть мне теперь?
Я. Покаяться в душе в своем чувстве.
О. Не умею каяться и не понимаю, что это значит.
Я. Это значит обсудить самой с собой, хорошо ли то чувство, которое ты испытываешь к этому человеку, или дурное.
О. Я никакого чувства не испытываю, ни хорошего, ни дурного.
Я. Это неправда.
О. Чувство это так неважно, ничтожно.
Я. Все чувства, а потому и самое ничтожное, всегда или хорошие или дурные в наших глазах и потому и тебе надо решить, хорошее ли это было чувство или дурное.
О. Нечего решать, это чувство такое неважное, что оно не может быть дурным. Да и нет в нем ничего дурного.
Я. Нет, исключительное чувство старой замужней женщины к постороннему мущине — дурное чувство.
О. У меня нет чувства к мущине, есть чувство к человеку.
Я. Да ведь человек этот мущина.
О. Он для меня не мущина. Нет никакого чувства исключительного, а есть то, что после моего горя мне было утешение музыка, а к человеку нет никакого особенного чувства.
Я. Зачем говорить неправду?
О. Но хорошо. Это было. Я сделала дурно, что заехала, что огорчила тебя. Но теперь это кончено, я сделаю всё, чтобы не огорчать тебя.
Я. Ты не можешь этого сделать потому, что всё дело не в том, что ты сделаешь — заедешь, примешь, не примешь, дело всё в твоем отношении к твоему чувству. Ты должна решить сама с собой, хорошее ли это или дурное чувство.
О. Да нет никакого.
Я. Это неправда. И вот это-то и дурно для тебя, что ты хочешь скрыть это чувство, чтобы удержать его. А до тех пор, пока ты не решишь, хорошее это чувство или дурное, и не признаешь, что оно дурное, ты будешь не в состоянии не делать мне больно. Если ты признаешь, как ты признаешь теперь, что чувство это хорошее, то никогда не будешь в силах не желать удовлетворения этого чувства, т. е. видеться, а желая, ты невольно будешь делать то, чтобы видеться. Если ты будешь избегать случаев видеться, то тебе будет тоска, тяжело. Стало быть, всё дело в том, чтобы решить, какое это чувство, дурное или хорошее.
О. Дурно я сделала, что сделала тебе больно, и в этом раскаиваюсь.
Я. Вот это-то и дурно, что ты раскаиваешься в поступках, а не в том чувстве, которое ими руководит.
О. Я знаю, что я никого больше тебя не любила и не люблю. Я бы желала знать, как ты понимаешь мое чувство к тебе. Как же бы я могла любить тебя, если бы любила другого?
Я. Твой разлад от этого-то и происходит, что ты не уяснила себе значения своих чувств. Пьяница или игрок очень любит жену, а не может удержаться от игры и вина и никогда не удержится, пока не решит в своей душе, хорошее ли чувство его любовь к игре и к вину. Только когда это решено, возможно избавление.
О. Всё одно и то же.
Я. Да не могу я ничего сказать другого, когда ясно как день, что всё дело только в этом.
О. Ничего дурного я не делала.
Так с разными вариациями разговор приходил всё к тому же. Она старалась показать, что чувство это очень неважное и потому не может быть осуждаемо, и нет причин бороться с ним. Я всё время возвращался к тому, что если в душе чувство признается хорошим, то от него нет избавления и нет избавления от тех сотен тысяч мелочных поступков, которые вытекают из этого чувства и поддерживают его.
О. Ну что же будет, если я признаю чувство дурным?
Я. То, что ты будешь бороться с ним, будешь избегать всего того, что поддерживает его. Будешь уничтожать всё то, что было связано с ним.
О. Да это всё к тому, чтобы лишить меня единственного моего утешения — музыки. Я в ужасном cercle vicieux.>[991] У меня тоска. Тоску эту я разгоняю только игрой на фортепьяно. Если я играю, ты говоришь, что это всё в связи с моим чувством, если я не играю, я тоскую, и ты говоришь, что причиной мое чувство.
Я. Я одно говорю: надо решить, хорошее это или дурное чувство. Без этого наши мучения не кончатся.
О. Нет никакого чувства, нечего решать.
Я. Пока ты так будешь говорить, нет выхода. Но впрочем, если у человека нет того нравственного суда, который указывает ему, что хорошо, что дурно, человек, как слепой, разобрать цвета не может. У тебя нет этого нравственного судьи, и потому не будем говорить — два часа.
Долгое молчание.
О. Ну вот, я спрашиваю себя совершенно искренно: какое мое чувство и чего бы я желала? Я желала бы больше ничего, как то, чтобы он раз в месяц приходил посидеть, поиграть, как всякий добрый знакомый.
