ПСС. Том 07. Произведения, 1856-1869 гг. - [45]

— Слышь, играютъ, — сказала старуха.

Хороводъ[76] съ пѣснями приближался по дорогѣ, за оврагомъ краснѣлась толпа бабъ и дѣвокъ. Плотникъ пошелъ за уголъ.

Изъ подъ горы поднимался мужикъ съ поля. Онъ сидѣлъ бокомъ на лошади запряженной въ сохѣ, жеребенокъ стригунъ бѣжалъ сзади. Мужикъ этотъ [былъ] Гараська, старшій сынъ старика Капыла. Герасимъ[77] съ утра выѣхалъ въ поле, на дальнюю пашню. У нихъ тамъ три осьминника было незапаханныхъ, и отецъ велѣлъ ему ихъ запахать до вечера, а коли тяжело кобылѣ будетъ, такъ хуть 2. Герасимъ выѣхалъ рано; пашня была на западѣ съ сырцой; сошники онъ переладилъ и поперилъ дома и къ вечеру запахалъ всѣ три. — Кто самъ не пахалъ, тотъ не знаетъ, какъ тѣло легко и душа весела, когда отъ зари до зари, одинъ, борозда за бороздой, подвигался на пашнѣ, и работа спорилась, и дошелъ до другаго края, и борозда скосилась на уголъ, и уголокъ вывертѣлъ и подвязалъ сволока, подстелилъ подъ жопу армякъ и вовремя поѣхалъ къ дому, по пыли дороги бороздя за собой двѣ черты сволоками, и по дорогѣ домой со всѣхъ сторонъ попадаются мужики и бабы,[78] и со всѣми весело шутится, какъ знаешь, что дѣло сдѣлано, на пашню ворочаться уже незачѣмъ до Ильина дни.

[79] Герасимъ побалтывалъ ногой, обутой новымъ лаптемъ, по оглоблѣ и пѣлъ пѣсню. Завидѣвъ хороводъ бабъ, онъ почесалъ голову, замолчалъ и усмѣхнулся. Хоть и женатъ быль Герасимъ, а любилъ бабъ молодыхъ. Увидавъ плотника, Герасимъ скинулъ поджатую ногу съ спины лошади и соскочилъ. — «A! Лизунъ! <чортъ тебя возьми, что рано съ работы сошелъ, аль домой> курвинъ сынъ, аль разсчетъ взялъ, косушку поставить хочешь!» — Герасимъ засмѣялся и треснулъ Лизуна по спинѣ кнутовищемъ, — «то-то бы выпили, <умаялся цѣлый день пахамши> съ работы-то».

** 5.

Это было въ суботу въ самыя Петровки. Уборка сѣна была такая, что старики не запомнятъ. Не сѣно, а чай въ стога клали. Крестьянскіе луга почти всѣ были убраны, оставался одинъ Кочакъ. Не больше какъ на день міру косьбы. Господскіе луга тоже больше половины уже подкошены были. Дни стояли такіе красные, жаркіе, — что̀ съ утра по росѣ подкосятъ, къ вечеру въ валы греби, а на другой день хоть въ стога кидай, и на небѣ ни тучки. А все народъ, сколько могъ, торопился за погоду убираться. И прикащикъ[80] очень хлопоталъ барское убирать, съ утра до ночи съ бабами, красный сталъ, потъ градомъ катится, рубаха разстегнута, все кричитъ, все съ палкой около бабъ ходитъ, съ тѣла спаль. Хоть не свое, а хозяйственное дѣло, какъ возьмешься за него, такъ не заснешь покойно, покуда не кончишь. — Не ты дѣло дѣлаешь, a дѣло тебя за собой тянетъ. Богъ же далъ въ это лѣто, что было что косить, и грести, и возить. На тягло возовъ по 6 убрали, да еще въ Кочакѣ такая трава стояла, что на низу не пролѣзешь. Кромѣ покосовъ, тутъ же и пахота подоспѣла, а пахота крѣпка была, такъ что кто за погодой не успѣлъ, такъ сошники ломали и лошадей надсаживали на пашнѣ.[81]

[82] Въ селѣ цѣлый день было пусто, всѣ были на работѣ, нешто какая баба хворая дома рубахи на пруду стирала или холсты стелила, да старики и старухи съ малыми ребятами. Только на барскомъ дворѣ, за прудомъ, народъ дома былъ. Тамъ, извѣстное дѣло, какъ господа дома, — покосъ не покосъ, уборка не уборка: холопи, кучера, повара, садовники, дворовые — всѣ одно дѣло дѣлаютъ. Дѣло не дѣлай, а отъ дѣла не бѣгай.

Пастухи свое время не пропустятъ; только солнышко стало за лѣсъ закатываться, ужъ завиднѣлась[83] пыль по большой дорогѣ, и заслышалась скотина. Скотина ходила по отавѣ и въ недѣлю совсѣмъ другая стала — повеселѣла. Скотина въ деревнѣ все одно, что часы в городѣ. Прогнали скотину, значитъ, пора и всѣмъ домой в деревню. Ребята заслышали скотину, переловили лошадей и поѣхали домой изъ деннаго. Бабы на барщинѣ у выборного отпросились и съ граблями за плечами пошли хороводомъ къ дому. Мужики, кто дома на своей пашнѣ пахалъ, подвяталъ сволоки, перевернули сохи и поѣхали домой. Косцы подняли армяки и кувшинчики и пошли домой. У богатыхъ мужиковъ бабы покидали дровъ въ печурку, чтобъ согрѣть похлебку на ужинъ.

_______

** IV. СОНЪ.

[ ВТОРАЯ РЕДАКЦИЯ ]

Я во снѣ стоялъ на бѣломъ, колеблющемся возвышеніи. Я говорилъ людямъ все то, что было въ моей душѣ, и чего я не зналъ прежде. Мысли мои были странны какъ во снѣ, но невольно облекались вдохновеннымъ, размѣреннымъ словомъ. Я удивлялся тому, что говорилъ, но радовался, слушая звуки своего голоса. Я ничего не видалъ, но чувствовалъ, что вокругъ меня толпились незнакомые мнѣ люди и всѣ мои братья. Вблизи они дышали. Вдали бурлило море, темное, какъ толпа.

Когда я говорилъ, отъ моего говора по всему лѣсу пробѣгалъ вѣтеръ. И этотъ вѣтеръ возбуждалъ восторгъ въ толпѣ и во мнѣ. Когда я замолкалъ, море дышало. И море, и лѣсъ была толпа. Глаза мои не видѣли, но всѣ глаза смотрѣли на меня, — я чувствовалъ ихъ взгляды. Я бы не могъ устоять, ежели бы они не держали меня своими взглядами. Мнѣ было тяжело и радостно. Они двигали мною, также какъ я двигалъ ими. Я чувствовалъ въ себѣ власть, и власть моя надъ ними не имѣла предѣловъ. —

Одинъ только голосъ во мнѣ говорилъ: страшно! Но быстрѣе и быстрѣе я шелъ все дальше и дальше. Я едва переводилъ дыханіе. Подавленный страхъ увеличивалъ наслажденіе, и возвышеніе, на которомъ я стоялъ, колеблясь, поднимало меня все выше и выше. Еще немного, и все бы кончилось. Но сзади меня шёлъ кто-то. Я почуялъ чужой, свободный взглядъ. Я не хотѣлъ; но этаго нельзя было — я долженъ былъ оглянуться. Я увидалъ женщину, мнѣ стало стыдно, и я остановился. Толпа не успѣла изчезнуть, и вѣтеръ все еще шумѣлъ по ней.