Псион - [28]

— Он не должен реагировать на тебя. Ты не способен даже понять…

Зибелинг сказал это так, будто обвинял меня в чем-то. Он протянул руку, чтобы забрать шарик. Я сжал его, картинка в нем поменялась. Зибелинг схватил меня за запястье:

— Руки прочь от этой вещи! Ты, очевидно, полагаешь, что быстрое извинение — это все, что от тебя нужно после того, как тебе в очередной раз что-нибудь «понравится». Со мной такое не пройдет. Если это единственные манеры, которые ты можешь продемонстрировать, значит, ты не годишься для участия в эксперименте. (И ты никогда не будешь…)

— Вы не имеете права так говорить. — Я резко высвободил руку. — У меня такой же дар, как и у вас. И мне осточертело, что со мной так несправедливо обращаются!

Зибелинг взял шарик.

— Ты отстранен. Пошел вон, чтобы я больше тебя не видел.

— Что? — Я был ошеломлен.

— Ты слышал, что я сказал.

— Но… — Мне удалось подняться, хотя я был как парализованный. — Кажется, мы оба понимаем, почему вы поступаете таким образом, разве нет?

Зибелинг молчал. Я обернулся к Джули. Ее лицо сильно побледнело, в глазах стояли слезы. Она смотрела на свои сцепленные пальцы с обкусанными ногтями.

— Джули, — позвал я ее тихо, но она не подняла глаз. — Все будет хорошо, вот увидишь.

Я дотронулся до ее рук, впервые прикоснувшись к ней. Ее пальцы инстинктивно сжались, и на миг она задержала прикосновение. Я чувствовал, что ее слезы вызваны не тем, что происходит здесь сейчас.

— Ну вот, я ухожу. Я… Увидимся?

Она не отвечала. Ей было нечего сказать мне.

Когда я выпрямился, Зибелинг встал между нами, почти оттолкнув меня. Он нагнулся к Джули, что-то шепча ей на ухо. Я прошел в открытый лифт.

Глава 5

Лифт остановился на том этаже, где я обычно выходил, потому что я нажал номер автоматически. Я почти вышел, собираясь вернуться к себе в комнату: что мне оставалось делать, как не идти туда и ждать?

Однако я продолжал стоять, глядя в пустой коридор как бы со стороны: я больше не мог назвать эти стены родными. Зибелинг отсек меня одним ударом, и очень скоро ребята из Службы Безопасности придут за мной и объявят об этом официально. Я прекрасно понимал: все, что со мной происходило здесь, было слишком хорошо, чтобы продолжаться, — как любой сон. Я сжал кулаки, омертвение, наполнившее меня по самое горло, стало проходить. Все закончилось, меня вывели из игры. Я никому ничего не должен. И я перестал бы уважать себя, если бы остался здесь в роли униженного неудачника, уповая на то, что меня возьмут обратно. Дверь лифта закрылась, и я побрел по коридору.

Так я дошел до главного вестибюля здания. Стены этого огромного помещения высотой в три этажа были покрыты изоляцией, превращающей любой звук в шорох. Я шел с таким видом, как будто все еще имел право находиться здесь. Но если бы я и не старался изображать это, никто не обратил бы на меня ни малейшего внимания. Я двигался среди суетливо снующих по холлу людей, пока не достиг выхода, где не оказалось ни охраны, ни сколько-нибудь солидной двери. Легкая дрожь, решительный вдох — и я стою на широкой площади с фонтаном перед зданием института, на той площади, которую я много раз видел сверху.

Все оказалось гораздо проще, чем я ожидал.

Я стоял на площади, удивляясь, что же мешало мне сделать это раньше? Я мог преспокойно уйти в любой момент в течение последних недель, если бы только захотел. Я обернулся напоследок, глядя на открытые двери Института исследований Сакаффа. Потом перевел взгляд наверх, на стеклянный фасад, пытаясь найти окна своей комнаты. И опустил глаза, внезапно ощутив себя оглушенным, опустошенным и совсем одиноким. Теперь я знал, почему никогда не стремился уйти, но было слишком поздно.

Я пересек площадь. Дождь прекратился, но в воздухе висела влага, и дышалось тяжело. Фонтан выделывал чудеса, я и предположить не мог, что вода способна на такое. Когда я проходил мимо, струя брызнула на дорожку прямо передо мной. Зажмурив глаза, я прошел сквозь этот освещенный душ. Влажный жаркий воздух тяжело давил на грудь после кондиционированной прохлады института. Я успел забыть, что такое лето и как я ненавидел его — почти так же, как и зиму. По крайней мере, здесь не было летнего зловония, которое в Старом городе напоминало о разлагающихся мертвецах.

Я вступил в ущелье между двумя небоскребами. Улица была, пожалуй, самой яркой из всех, какие мне доводилось видеть, и в то же время спокойной, легкой и чистой. Вокруг было не так уж много людей, большинство — на движущихся лентах-тротуарах или сновали туда и сюда, входя и выходя из зданий. Высоко надо мной располагались посадочные площадки для воздушных такси и тоннели переходов, связывающих фасады небоскребов, как нити ожерелья. Одноместные и многоместные летающие модули сновали между ними, едва не сталкиваясь. Высоко задрав голову, я, тем не менее, никак не мог увидеть верхнюю часть башен-небоскребов и даже представить, насколько они высоки. Мне стало казаться, что я как бы падаю вверх в туман, окутавший вершины зданий: я опустил глаза и больше вверх не смотрел.

Шел я очень долго, и мои мысли блуждали так же бесцельно, как и ноги. Я с удивлением обнаружил, что вокруг очень тихо — вся жизнь, похоже, протекала наверху. Время шло, туман рассеялся, и небо стало проясняться. Солнечные лучи поблескивали и вспыхивали в стеклянных стенах громад, отскакивая от них, проходя сквозь них, проливая на меня теплый душ. Рекламные дисплеи по обеим сторонам улицы расхваливали товары, и у меня разбегались глаза, в ушах, перебивая друг друга, звучали различные голоса, я терял ориентировку и часто останавливался, уставившись на это многообразие и не веря своим глазам.