Психопаты шутят. Антология черного юмора - [83]

Это случилось как-то под вечер — был ли то первый, был ли то тысячный вечер, не знаю: мои мысли шли всегда беспорядочно и всегда по кругу. Как-то под вечер летом ручей зажурчал глуше, и тут я услыхал человеческие шаги… Ко мне, ко мне! Расправься, мост, послужи, брус без перил, выдержи того, кто тебе доверился. Неверность его походки смягчи незаметно, но, если он зашатается, покажи ему, на что ты способен, и, как некий горный бог, швырни его на ту сторону.

Он подошел, выстукал меня железным наконечником своей трости, затем поднял и поправил ею фалды моего сюртука. Он погрузил наконечник в мои взъерошенные волосы и долго не вынимал его оттуда, по-видимому, дико озираясь по сторонам. А потом — я как раз уносился за ним в мечтах за горы и долы — он прыгнул обеими ногами на середину моего тела. Я содрогнулся от дикой боли, в полном неведении. Кто это был? Ребенок? Видение? Разбойник с большой дороги? Самоубийца? Искуситель? Разрушитель? И я стал поворачиваться, чтобы увидеть его… Мост поворачивается! Не успел я повернуться, как уже рухнул. Я рухнул и уже был изодран и проткнут заостренными голышами, которые всегда так приветливо глядели на меня из бурлящей воды.

Якоб ван Годдис (1884–1921)

Это — флюгер, поющий в небе над Берлином, это — зачарованный журавль, радостно скрипящий на ломком льду деревенского колодца, а это — маленький томик стихов, который никак не хочет гореть и отбивается изо всех сил от смерти на костре, уготованной ему и множеству других таких же книг гитлеровской диктатурой в бессильной попытке сдержать неизбежное пришествие революции в мысли. Поэзия ван Годдиса предстает высшей точкой развития немецкой лирики, а голос его долетает к нам с самой высокой и потому вот-вот готовой надломиться ветви этого пораженного молнией величественного дерева.

Промелькнув на мгновение в обществе Арпа, ван Годдис выделяется из общей толпы кричащим несоответствием принятым в обществе нормам поведения: за обедом он что есть силы колотит ложкой по тарелке (просто для того, чтобы стало шумно) и зачастую на манер Гарпо Маркса готов галантно предложить дамам ногу вместо руки. В конце войны, на этом крутом повороте истории, мучительнее всего пережитом именно в Германии, он навсегда сгинет в одном из приютов для умалишенных. О, эти сладостные песни желтых домов, пристанищ безграничной свободы — военная, да и любая иная дисциплина просто разбиваются об их стены, — они уносят нас прямо в царство черного юмора, наполняющего здесь собою каждый символ, любую тайну, само значение вещей: белесые полчища мух, ковры в цветочек и старых, точно покрытых мхом котов.

Мечтатель [30] Пер. Б. Дубина

В зеленой тьме не различить ни зги.

Что там, кирасами зардел рассвет?

Бесовских ратей грозный силуэт?

Плывут во мраке желтые круги —

Безжизненные конские глазницы.

Он бел и гол, ему защиты нет.

Пожухлою розою земля гноится.

Кавардак Пер. Б. Дубина

Три карлика вопят не в лад

Стих, наводящий дрожь:

Любому дни укоротят

Блоха и клоп и вошь.

Их назначение — язвить

Беднягу беспрестанно,

А твой удел — ловить, давить

И возносить осанну.

Теперь ты на себе постиг

Теченье временное,

Когда всех миль длиннее миг,

Затмивший остальное.

Ты чувствуешь копну волос,

Затылок твой быльем порос,

А челюсть, не смолкая,

Гремит, и жальче всяких слез

Гремушка шутовская.

Три карлика вопят не в лад

Стих, наводящий дрожь:

Любому дни укоротят

Блоха и клоп и вошь.

Так с песней шли они в рассвет.

Три славных малыша,

Мешая завтрак и обед

И твердь и хлябь круша.

Визионер Пер. Б. Дубина

Лампа, не блей.

Из стены показалась рука — женская, обихоженная.

На каждой фаланге красуется дорогое кольцо.

Целую ее и в ужасе чувствую теплую кожу.

Накарминенный ноготь впивается мне в лицо.

Я вынул кухонный нож и полоснул по венке.

Огромный кот благодарственно вылизывал кровь на полу.

А все это время, никем не замечен, в простенке

растрепанный человечек карабкался на метлу.

Марсель Дюшан (1887–1968)

Гениальность Марселя Дюшана состоит, пожалуй, в том, что, преодолев ту пропасть, которая отделяет частные идеи от единых для всех общих понятий — а подчинение последних само по себе под силу лишь великим умам, — он и их оставил позади, устремившись навстречу тому, что условно можно было бы назвать общими понятиями, сведенными к частностям. Точно так же мы задаемся вопросом, воспел ли Морис Сэв под именем Делии какую-то конкретную женщину, вечный женский идеал или же «идею», некое абстрактное представление о женственности — идею, анаграммой которой, собственно, и является имя Делия. Дюшан сознательно и непрестанно нарушал все мыслимые принципы познания и законы бытия, став, наверное, первым, кто «при выборе всегда или почти всегда отдавал предпочтение двум — и даже более — решениям (согласно правилу иронической причинности)». Наслаждение игры он привносил даже в букву того закона, которому призвана подчиняться внешняя реальность: «горизонтально протянутая нить падает с метровой высоты на горизонтальную же поверхность и, искривляясь как ей только заблагорассудится, дает нам новое значение единицы длины»; «из чувства снисхождения» предметы у него «начинают весить больше при схождении, чем при подъеме», а бутылки из-под редких напитков (типа бенедиктина) подпадают под действие «принципа произвольно колеблющейся плотности». Все эти изобретения восходят, по сути, к одному и тому же началу, которое Дюшан окрестил «иронией утвердительной», в отличие от «иронии отрицающей, обусловленной только смехом», и эта новая ирония соотносится с обыденным представлением о юморе точно так же, как мука тончайшего помола — с кормовым зерном. Что же до сотворившего ее мельника, нашего друга Марселя Дюшана, который в течение всего важнейшего периода созревания современного дендизма выступал, по выражению г-жи Габриэль Бюффе, его «осеменителем на общественных началах», то он, несомненно, является самым умным и самым неудобным — выбивающимся из всех рамок и определений — человеком первой половины XX столетия. Вопрос о соотношении реального с возможным, отпугивавший не одно поколение мыслителей, у него решается поразительно легко: «Реальность всего возможного {достигается} при помощи незначительного растяжения законов физики и химии». Вне всякого сомнения, позже будет предпринята не одна попытка восстановить в строгом хронологическом порядке все те находки, к которым этот метод привел Марселя Дюшана в области пластических искусств — перечисление их рискует выйти за рамки настоящей заметки. Грядущие поколения будут снова и снова взбираться по течению этой могучей реки и со скрупулезной точностью описывать ее малейшие изгибы в поисках сокрытого где-то на дне клада, которым и был ум Дюшана. От этой находки, в свою очередь, недалеко до того редчайшего и поистине бесценного сокровища — духа времени, — обладание которым равносильно посвящению в глубинные таинства мироощущения Дюшана, неразрывно связанного с современностью и одухотворенного безраздельной властью юмора.