Психопаты шутят. Антология черного юмора - [75]

Пер. Б. Дубина

Глазами с нерпою мы схожи

Походкой с госпожою Зет

Я начинающий поэт

В любую из гостиных вхожий

Да я тюлень в расцвете силы

И жду когда наступит срок

Чтоб счастье брака мне открыла

Крылатка с головы до ног

Ну а пока папа маман

Вино табак кафешантан

Лэ Ту

Шляпа-могила Пер. Б. Дубина

Птаха что гнездо свила

У него в могиле

Справила свои дела

В шляпу простофили

Жил он в Штатах с давних пор

Где судя логически

Он и нажил зад свой ор — вор — нитологический

Мочи нет

Я в клозет

Стихотворение Пер. Б. Дубина

Входит

Садится

Не смотрит на рыжеволосый огонь

Спичка истлела

Уходит

Пабло Пикассо (1881–1973)

«Юмор, — сказал как-то Жак Ваше, — слишком сильно зависит от ощущений, чтобы его можно было легко выразить. — Мне даже кажется, он сам и есть особое ощущение». Глубинный смысл такого ощущения, если мы правильно выбрали термин, лучше всего видится в сочетании с другим чувством, и в этом отношении творчество Пикассо является, наверное, самым удачным примером. В его картинах способность видеть доведена до высшего предела и достигает интенсивности своего рода «перманентной революции».

«По-вашему, меня хоть немного занимает тот факт, что на моей картине изображены два персонажа? — говорил он. — Они были, теперь их нет, и если от их вида во мне зародилось какое-то впечатление, то со временем реальное присутствие стиралось, они превратились в чистую фикцию, пока не исчезли вовсе — или, точнее, не переродились в какие-то вопросы, занимавшие уже только меня».

Это стремление перевести предмет из плана конкретного в общий, удалить все сиюминутное и легко пересказываемое — в чем видели свою основную задачу кубисты — неизбежно соотносится с потребностью любой ценой преодолеть внутренний травматизм Я, а значит, прибегнуть к помощи юмора. Травматизм этот не теряет от подобного исцеления своей актуальности и необходимости — бесстрастное искусство представляется нам попросту немыслимым, — однако, принимая во внимание крайнюю подвижность таких переживаний, выходом здесь может быть лишь их непосредственное продолжение внутри самой вещи, а не отстраненное положение в качестве заранее обдуманного и выхолощенного сюжета (что означало бы намеренно обрывать их течение): «В сущности, все сосредоточено в нас самих. Это как солнце, расходящееся изнутри на тысячи лучей. Остальное совершенно не важно». Конденсатором этого внутреннего света, подобно блестящей броне, вывернутой наизнанку, несомненно, выступает здесь Сверх-Я.

В свою очередь, лучшей порукой тому непрерывному лирическому излиянию, которое представляет собой пластическое творчество Пикассо, может служить именно юмор, рождающийся из переживания, выпестованного ради себя самого и обретающего невиданную силу. Совершенно особый ток пробегает здесь в еще так плохо знакомом нам зазоре, разделяющем природные феномены и плоды человеческого творчества. Между этими полюсами непрерывно пульсирует взаимное вопрошание, силой соединившей их кисти показывающее в очертаниях гитары облик мужчины, а в рамке подслеповатого зеркала — женскую наготу. Человеческое лицо в особенности склонно представать то зияющей вечностью, то нескончаемым пасьянсом, то средоточием всевозможных трансформаций. Внешний мир становится лишь грубой оболочкой для этого постоянно меняющегося и так никогда и не узнанного лица, в чертах которого рано или поздно все должно сойтись, — становится своего рода иносказанием, вбирающим в себя людские переживания, подобно литейной форме, и ценным только тем, что оно у нас одно на всех и живет лишь нашими каждодневными заботами: «Картины, — говорил Пикассо, — можно делать только так, как дворяне делали детей: с пастушками и горничными. Никому не придет в голову писать Парфенон, никто не станет рисовать кресло эпохи Людовика XV. Картины — это рыбачья лачуга, пачка табаку или продавленный стул…»

Последние стихотворения Пикассо вбирают в себя всю ту самоотверженность и ту готовность к отречению, которых безжалостно требует от художника подобное видение творчества, в нем самом живущее вот уже более тридцати лет и самым решительным образом изменившее за это время оптику любого из наших современников.

Стихотворения

Девушка, одетая в приличное бежевое пальто с нежно-сильной отделкой 150 000–300 — 22–95 сантимов за мадаполамовую нижнюю юбку, перекроенную и подшитую легким намеком на мех горностая 143 — 60–32 корсет открытый, края раны растянуты шкивами так, чтобы в итоге получался крест, и смазаны засохшим сыром реблошон 1300 — 75–03 — 49 — 317 000 — 25 сантимов несколько зияющих отверстий, добавленных одним сияющим утром к паре уже вытравленных на коже при помощи мучительных судорог, стихнуть которым не дает мертвая тишина в мавританском стиле цвета испуганной жертвы 103 сверху за томные глаза 310–313 плюс 3 000 000 — 80 франков — 15 сантимов взгляд, забытый на комоде, кто больше — штрафные очки, набежавшие за весь матч — метание диска строго из-под ног посредством цепочки событий, которые незнамо как ухитряются свить себе гнездо, а в некоторых случаях и принять благообразный вид счастливой пары 380 — 11, да еще затраты, но столь академичного рисунка не встретишь со дня его рождения и по утро нынешнего дня он даже не напишет, ходят ли они по стрелкам в виде пальцев, указывающих выход, или отхаркивают букет вина через бокал без дна уж больно пахнет полковой казармой, а там никого и боевое знамя впереди, но только если легкий зуд желания оказывается не к месту, чтобы превратить сардину в хищную акулу тогда-то и начитает расти список покупок безо всяких перерывов на обед во время завтрака, когда так приятно писать усевшись посредине циклопических сравнений, замешанных на сыре и томатной пасте.