Психология религии - [42]

Я думаю, что сказанного достаточно, чтобы получить правильное представление о взглядах на религию И.П. Павлова.

Ignoramus или ignorabimus?

— Можно с правом сказать, что неудержимый со времен Галилея ход естествознания впервые заметно приостанавливается перед высшим отделом мозга или, общее говоря, перед органом сложнейших отношений животных к внешнему миру. И казалось, что это — недаром, что здесь — действительно критический момент естествознания, так как мозг, который в высшей его формации — человеческого мозга — создавал и создает естествознание, сам становится объектом этого естествознания. Так начал Иван Петрович Павлов свой доклад «Естествознание и мозг» в 1909 году на съезде естествоиспытателей и врачей. Это был гимн непререкаемой мощи науки.

Этим Павлов продолжил жаркий спор, который начал в конце прошлого века немецкий естествоиспытатель Эрнст Геккель с Эмилем Дюбуа-Реймоном. Спор вошел в науку под названием, которое я дал этому рассказу.

В 1872 году физиолог Дюбуа-Реймон свою публичную речь «О границах познания природы» закончил словами:

— В отношении к загадкам телесного мира естествоиспытатель давно уже привык с мужественным ограничением высказывать свое ignoramus (не знаем. — К.П.). По отношению к загадкам, что такое материя и сила, и каким образом они могут мыслить, он раз и навсегда должен решиться на гораздо более тяжелое признание, выраженное приговором ignorabimus (не узнаем. — К.П.).

Эрнст Геккель горячо возражал Дюбуа-Реймону и его сторонникам, активно борясь против тезиса ignorabimus. Его книга «Мировые загадки» «пошла в народ». «Популярная книжечка сделалась орудием классовой борьбы», — говорил о ней В.И. Ленин, высоко ее ценивший.

И Дюбуа-Реймон и Геккель оба говорили о семи «мировых загадках», две из которых относятся к физике, две — к биологии и три последних — к психологии:

1) сущность материи и силы;

2) происхождение движения;

3) происхождение жизни;

4) целесообразность природы;

5) возникновение ощущения и сознания;

6) возникновение мышления и речи;

7) свобода воли.

Но Геккель страстно и убедительно доказывал, что о них о всех можно сказать только: пока не знаем. И в этом споре, конечно, он был прав. Недаром против него ополчились все темные силы церковников, не остановившиеся ни перед ложью и клеветой, ни даже перед покушением на его жизнь.

— Не знаем, но узнаем, — говорили Геккель и Павлов.

Павлов с возмущением говорил о буржуазных психологах-идеалистах:

— У них, по-видимому, имеется желание, чтобы их предмет оставался неразъясненным, вот какая странность!

Великий русский биолог Климент Аркадьевич Тимирязев также горячо спорил с учеными, разделявшими взгляды Дюбуа-Реймона, адресуя им негодующие слова:

— Какой-то мистический экстаз невежества, бьющего себя в грудь, радостно причитая: «Не понимаю! Не пойму! Никогда не пойму!»

Из сказанного видно родство идеалистической философии и религии. Так было с самого начала их появления и так будет до полного ухода их обеих в прошлое.

То, что для Дюбуа-Реймона было загадкой, современным психологам в значительной степени уже понятно. И именно поэтому возникает множество дополнительных вопросов.

Наши знания можно сравнить с расширяющейся сферой. Чем шире сфера, тем больше точек ее соприкосновения с еще неизвестным. Увеличение сферы знания приводит к появлению новых нерешенных проблем. Когда объем знаний увеличивается, решаются и они.

Коммунизм и вера.

Буржуазные ученые нередко называли и сегодня нередко называют учение о коммунизме религией. Но и от советских людей иногда можно услышать:

— Коммунизм — моя религия!

У первых это скрытая идеологическая диверсия, проявление их антикоммунизма. У вторых — неправильное выражение своих мыслей, а иногда, возможно, и отголосок старых ошибок А.В. Луначарского и Горького.

Полную ясность в этот вопрос внес в 1909 году Ленин.

«Можно ли при всех условиях, — писал он в статье „Об отношении рабочей партии к религии“, — одинаково осуждать членов с.-д. партии за заявление: „социализм есть моя религия“ и за проповедь взглядов, соответствующих подобному заявлению? Нет. Отступление от марксизма (а следовательно, и от социализма) здесь несомненно, но значение этого отступления, его, так сказать, удельный вес могут быть различны в различной обстановке. Одно дело, если агитатор или человек, выступающий перед рабочей массой, говорит так, чтобы быть понятнее, чтобы начать изложение, чтобы реальнее оттенить свои взгляды в терминах, наиболее обычных для неразвитой массы. Другое дело, если писатель начинает проповедовать „богостроительство“ или богостроительский социализм (в духе, например, наших Луначарского и К^о). Насколько в первом случае осуждение могло бы быть придиркой или даже неуместным стеснением свободы агитатора, свободы „педагогического“ воздействия, настолько во втором случае партийное осуждение необходимо и обязательно. Положение: „социализм есть религия“ для одних есть форма перехода от религии к социализму, для других — от социализма к религии».

Когда же человек говорит: «Я верю в коммунизм!» — это не значит, что коммунизм является для него религией. К этим словам относится все сказанное выше об уверенности, о доверии человеку. Мы верим в коммунизм потому, что знаем законы развития общества. Это не та вера, которая враждебна знанию, а это чувство уверенности, полностью опирающееся на знание. Психологически здесь все ясно и понятно.