Психология литературного творчества - [33]

«С тех пор как я сошёл в лавку [165], Эломир (то есть Мольер) не сказал ни слова. Я застал его откинувшимся на спинку стула, в позе человека размечтавшегося. Он устремил взгляд на трёх или четырёх почтенных людей, покупавших кружева: видно было, что всё внимание направлено на их разговор, и ясно было по движению его глаз, что он проникает до дна их душ, чтобы уловить то, о чём они не говорят; допускаю даже, что у него была записная книжка, прикрытая мантией, чтобы записывать незаметно всё особенное, сказанное ими. Может быть, возразит собеседник, он пишет карандашом и наносит их гримасы, чтобы естественнее представить их на сцене. Если он и не нарисовал их в своей записной книжке, то, не сомневаюсь, запечатлел их в своём воображении. Это опасный человек. Есть люди, которые никуда не уходят без своих рук; о нём можно было бы сказать, что он никуда не уходит без своих глаз и ушей» [166].

Сам Мольер отдаёт себе достаточно ясный отчёт о природе своего таланта и о трудностях, встающих перед автором, когда он хочет вывести на сцену живых людей вместо полуисторических и мистических героев. Он говорит устами «Доранта» [167] о несравненно более лёгкой задаче трагика в сравнении с задачами комика; о том, как намного легче «бороться в стихах с судьбой, обвинять провидение и проклинать богов, чем вникнуть как следует в смешное в людях». Когда вы рисуете мифических героев, вы поступаете как хотите; вас не обязывают быть правдоподобным, вы предоставляете себя своему воображению, создаёте чудо вместо истины. «Но когда вы рисуете людей, надо рисовать с натуры. Надо, чтобы портреты имели сходство; и вы ничего не достигли, если изображённые там люди не будут признаны людьми вашего века». Не благодаря правилам Аристотеля и Горация пишутся вещи, заставляющие вас смеяться, а благодаря верному пониманию истины вокруг нас, смешного в характерах и в идеях, думает он. А такое понимание — лишь удел писателей, таких, как Мольер [168].

Присущее классикам и реалистам, Мольеру и Бальзаку, искусство создания поразительно сходных с действительностью лиц встречается и у представителей более новых школ в литературе. Разумеется, и у них оно восходит опять к той же основной черте духа, которая характеризует бытописцев и психологов: оно стоит в прямом соотношении с запасом непосредственных впечатлений, полученных посредством долгого обучения у великого учителя всякого мастерства — у жизни. Хорошее доказательство этому даёт нам один из самых талантливых; беллетристов второй половины XIX в. Альфонс Додэ, выросший под могучей тенью Бальзака, Диккенса и Флобера и, как они, достойный представитель поэтического реализма.

Додэ сам рассказывает нам историю некоторых своих романов[169]. Критика и исследования психолога установили истинность его высказываний. При внимательном прочтении «Тартарена», «Нумы Руместана» и «Малыша» такой литературный критик, как Жюль Лемэтр, не мог не заметить, что автор не рассказывает и не описывает того, чего не видел или не вывел из виденного: «Его способ видеть является уже творчеством, и глаз его умеет так видеть, как будто открывает». Стремление Додэ остаться верным опыту доходит до того, что все его рассказы, начиная с «Писем с моей мельницы» и кончая первым его романом, можно распределить на пять или шесть групп по местности и среде, в которых он пребывал дольше всего: Ним и Прованс, Алжир и Корсика, наконец, Париж — Париж весёлый, Париж народный, Париж светский, Париж разбойничий и Париж во время осады[170].

Какая часть является истиной, а какая вымыслом в каждой книге, говорит сам Додэ в своих записных книжках и в своих беседах с психологом Альфредом Бине. Крайне впечатлительный, он, по собственному выражению, только «наблюдатель человечества», только «удивительная машина чувства». Он видит и наблюдает всё: аристократов и учёных, фабрикантов и буржуа, аферистов и хвастунов, честных рабочих и авантюристов — видит их в их среде, в их борьбе за место под солнцем или за влияние и величие, видит их в смешном или в трагическом положении и в мельчайших проявлениях их характера. Врождённые свойства ума и вкуса в воспроизведении жизни делают Додэ большим реалистом. «Мне было 10 лет, — пишет он в своём произведении «Тридцать лет жизни в Париже», — и уже тогда я был измучен желанием выйти за пределы своего «я», воплотиться в другие существа, будучи охвачен какой-то манией наблюдать, отмечать всё человеческое. Моим самым большим развлечением во время прогулок было выбрать какого-нибудь путника, наблюдать за ним от Лиона, следуя по его стопам в его скитаниях или в его делах, чтобы отождествить себя с ним и понять его жизнь, скрытые его интересы». Разве эта страсть не схожа со страстью Бальзака, судя по его рассказу «Фачино Кане». И отсюда сходство в методах и целях обоих романистов, столь верно изобразивших типы и условия своего времени; отсюда и значение богатой поэтической хроники XIX в., которое выпадает на долю их произведений.

Из исследований Бине [171] мы узнаем, что большее число действующих лиц в романах Додэ взято из действительности, взято со всей сложностью их характеров и даже с настоящими их именами. (Точно так же и русский последователь Бальзака и Мопассана Александр Куприн признаёт