Психология и психопатология одиночества и групповой изоляции - [22]

С этой точки зрения представляет интерес разрешенная переписка заключенных. Так, революционер М. Р. Попов, вспоминая жизнь, писал в письме (26.02.1887): «Передо мной стоит, ровно гигантским ножом отрезанный, полный жизни и живых впечатлений 1880 год, а за ним 17 лет, ровно поверстные столбы. Бог знает зачем и для кого расставленные в окутанной мраком пустыне (50, т. 3, с. 226). Эго были 17 лет заточения. Срок очень большой, в лечение которого жизнь была так же однообразна, как и пустыня.

В письмах М. Р. Попова многократно встречаются указания на отсутствие материла для переписки. Так, в письме от 22.03.1899 г. находим: «О себе что же я могу написать кроме того, что живу по-старому и по-старому занимаюсь тем же, что я уже и писал в прежних письмах. Нового, право, ничего не выскребешь из четырех стен моей квартиры». Этот мотив звучит и в последующем письме, отправленном из крепости: «Я раз или два и много раз опущу перо в чернильницу и выну оттуда, как будто в надежде почерпнуть в чернильнице материал для письма. Это вам может показаться странным, но странного в этом, право, ничего нет (50, т. З, с. 284).

В одном из своих писем он, не имея права касаться тюремных переживаний, намекнул своим сестрам, что можно познакомиться с его тюремной психологией, обратив внимание на описание в романе переживаний доктора Манета, узника Бастилии. Читая Ч. Диккенса, М. Р. Попов часто говорил себе: «Да, совершенно верно, и со мной так бывает».

26 апреля 1908 г. был арестован Ф. Э. Дзержинский и помещен в одиночную камеру Варшавской цитадели. Находясь в тюрьме он вел дневник, выдержки из которого мы приводим: «Заключенный в камере № 50 сидит один, у него даже нет соседей, эта камера совершенно изолирована, и живущий в ней не может развлечься даже перестукиванием. Он лишен возможности на чем-нибудь остановить свой взор, чтобы утихомирить клокочущую в нем бурю. Грязный пол; грязная дверь; выкрашенные в желтый цвет стол и оконная рама; серые, запыленные, в синих и белых пятнах стены; потолок как крышка гроба; предательский «глазок в двери и мертвый рассеянный серебристый свет дневной жизни. А там, за дверью, по коридору приближается крадучись жандарм, поднимает крышку «глазка», наблюдает, чтобы жертва не ускользнула и сама не покончила с собой...

В коридоре постланы мягкие дорожки, так что шагов не слышно. Из коридора проникает иной раз в камеру только шепот жандармов, скрежет задвижки и треск замка. Малейший звук извне, пробивающийся в окно, только усиливает эту могильную и таинственную тишину. Эта тишина давит каждого и подчиняет себе и нас, и жандармов...

То, что больше всего угнетает, с чем заключенные не в состоянии примириться, это таинственность этого здания, таинственность жизни в нем, это режим, направленный на то, чтобы каждый из заключенных знал только о себе, и то не все, а как можно меньше. И заключенные стараются бороться за то, чтобы разорвать завесу этой таинственности...

«Сегодня у меня было свидание с защитником. Прошло три недели полного одиночества. Результаты этого уже начали сказываться. Я не мог свободно говорить, хотя при нашем свидании никого не присутствовал. Я не мог вспомнить самых обыкновенных слов, как, например, «записная книжка», голос мой дрожал, я чувствовал внутреннюю дрожь во всем теле. Мысли путались... Я отвык от людей, был выбит из равновесия моего одиночества и в течение 10-15 минут не мог найти себя. Адвокат взглянул на меня и заметил: «Вы изнервничались». Я вернулся в свою камеру, злясь на себя, так как не сказал всего, что было нужно, словно это было во сне, говорил вяло, а может быть, и без всякого смысла» (18).

У Э. Тельмана в письме другу из фашистских застенков находим: «Раньше я никогда не чувствовал и не представлял себе так реально, что значит находиться в одиночном заключении и быть изолированным от людей, какое психологическое воздействие это оказывает с течением времени на думающего человека, если он присужден так жить годами» (58, с. 289).

А. Н. Гернет пишет о том, что история одиночного заключения знает много случаев, когда вышедшие на свободу люди настолько чувствовали себя отвыкшими от самостоятельного существования и политической борьбы, что кончали самоубийством.

Священник А. Мень высказал мысль: «В одиночке человек сидит, лишенный всего, часто даже света. Если у него что-то в голове было, в сердце было, он еще как-то может перебиться. Но если он жил только внешним, то в одиночке он сходит с ума, потому что у него нет ничего в душе». Подтверждением этой мысли служит декабрист Г. С. Батеньков, который просидел в крепости более двадцати лет, не видя даже коменданта. Княгиня М. Н. Волконская вспоминает: «Он потерял способность говорить и, чтобы не лишиться рассудка, читал и перечитывал Библию, поставив себе задачей переводить ее мысленно на разные языки: сначала на русский, на следующий год на французский, затем на латинский. По выходе из заключения он оказался совсем разучившимся говорить: нельзя было ничего разобрать из того, что он хотел сказать; даже его письма были непонятны. Способность выражаться вернулась к нему мало-помалу» (